ИЗЪ МЮССЕ.
Во мнѣ писательство всемощно говорило; Презрѣнъ у сверстниковъ, взращенъ на кулакѣ, Я риѳмовалъ въ тиши, согнувшись въ уголкѣ. Въ пятнадцать лѣтъ моя зарокотала лира. Я Шиллера глоталъ, и Готе, и Шекспира, И лобъ чесался мой при чтеньи ихъ стиховъ, А что касается прославленныхъ шутовъ, Какъ Тацитъ, Цицеронъ, Гомеръ или Вергилій, Мы, слава Богу, ихъ какъ должно оцѣнили. Постигнувъ таинство легко о всемъ писать, Заикѣ музѣ я далъ волю воровать: По очереди дралъ я англичанъ, испанцевъ, Сыновъ Италіи и выспреннихъ германцевъ; Терзался я, что тѣмъ нарѣчьемъ не владѣли, Которымъ нѣкогда башмачникъ Саксъ гремѣлъ: Я бъ вѣрно произвелъ великое творенье! Но, связанъ пошлостью природнаго реченья, Себѣ я клятву далъ по крайней мѣрѣ въ томъ, Что книги не издамъ съ хорошимъ языкомъ. Сдержалъ ли слово я,—не будешь сомнѣваться.
Дюпонъ.
Когда придетъ зима,—и ласточки умчатся. Куда умчался хоръ счастливыхъ тѣхъ годовъ, Когда желудокъ въ насъ зависѣлъ отъ зубовъ? Какіе ключница ломти намъ отрѣзала!
Дюранъ.
Не вспоминай уже; на свѣтѣ счастья мало.
