ружьями, шатались, подобно привидѣніямъ, между снѣжными сугробами, въ сторонѣ отъ дороги—и никто ими не занимался. Однажды встрѣтили мы двухъ Русскихъ бабъ, которыя гнали дубинами, одна впереди, а другая позади, десятка три оборванныхъ, полумерзлыхъ Французовъ. Смотря на торжество бабъ, съ какимъ онѣ вели своихъ плѣнныхъ непріятелей, мы не могли не смѣяться; а съ другой стороны не льзя было не пожалѣть объ униженномъ состояніи, до какого доведены эти, нѣкогда гордые завоеватели Европы.—Не рѣдко попадались намъ отсталые, едва движущіеся Французы, укутанные и скорчившіеся, какъ безобразныя чучелы, которые продолжали съ нами свою ретираду къ Вильнѣ. Видя офицеровъ, они слабымъ голосомъ взывали: Monsieur! du pain![1] — и когда ихъ оставляли безъ вниманія, то испустивъ тяжкій вздохъ, несчастные вскрикивали: O mon Dieu! mon Dieu![2] — Одинъ бѣднякъ, изъ числа ихъ, привелъ насъ въ особенную жалость и удивленіе. Онъ, подобно другимъ, едва передвигалъ ноги, но какія ноги?—обнаженныя, съ примерзлою къ нимъ соломою; ступени его, почернѣвшія отъ грязи, покрылись ледяною корою, подъ которою еще видны были ножные пальцы, между соломою. Ноги до ко-
