полнились слезами, лицо зардѣлось краскою, и оба Ксенза, обнявшись, плакали.... Что они думали и говорили между собою, то однимъ имъ извѣстно; надлежало покориться жестокой судьбѣ. Утѣшитель вспомнилъ свою обязанность, сталъ читать въ молитвеникѣ; осужденный потупилъ глаза въ землю и стоялъ, какъ безчувственный. Потомъ, когда увѣщатель кончилъ и сталъ подносить причастіе, осужденный вновь залился слезами.... Еще разъ они обнялись, смѣшали свои слезы, и простились.—Утѣшитель поспѣшилъ скрыться, а осужденный, бросивъ взглядъ негодованія на все окружающее, казалось, возымѣлъ бодрость; на лицѣ его было написано тихое отчаяніе и тайная робость.
Бѣдный Еврей, тутъ-же, въ кругу лихихъ Москалей, представлялъ жалкую фигуру. Въ продолженіе того, какъ осужденный Ксензъ приготовлялъ душу свою для разлуки съ грѣшнымъ тѣломъ, осиротѣвшій Еврей стоялъ въ одиночествѣ, ни живъ, ни мертвъ, всѣми оставленный и подверженный насмѣшкамъ окружающихъ. Однако и онъ нашелъ самъ въ себѣ утѣшеніе: сложивъ руки крѣпко у груди, и поднявъ глаза къ небу, сталъ качаться съ ноги на ногу, и бормотать свою молитву къ Адонаи, проливая токи слезъ; но этой молитвѣ
