мечами, какъ сіянье молніи надъ ихъ головами? Невысокіе холмы смутились кругомъ, скалы, покрытая мхомъ, дрожатъ. Кто же иной, какъ не сынъ океана и рожденный на колесницѣ вождь Эрина. Съ нетерпѣніемъ обращались къ нимъ глаза вхъ друзей, когда они явились, мрачные, надъ верескомъ. Но ночь скрываетъ вождей своими облаками и кончаетъ ужасный бой.
На мшистомъ откосѣ Кромлы помѣстилъ Доргла[1] оленя, раннюю добычу охоты, пока герои не покивули еще холма. Сто юношей собираютъ верескъ, десять воиновъ сторожатъ пламя, триста выбираютъ гладкіе камни. Дымъ пира разносится далеко.[2] Великая душа Кухулина, вождя Эрина, сосредоточилась. Онъ облокотился на свое свѣтлое копье и заговорилъ сыну пѣсенъ Каррилу[3] былыхъ времевъ, сѣдовласому сыну Кинфлина[4]. «Развѣ этотъ пиръ приготовленъ только для меня одного, тогда какъ король Лохлина остается на берегу Эрина далеко оть оленей своего холма и звучныхъ залъ его пиршествъ. Встань, Карриль былыхъ временъ, и передай мои мысли Сварану. Скажи ему съ бурныхъ водъ, что Кухулинъ даетъ свой пиръ. Пусть послушаетъ онъ здѣсь звукъ моихъ лѣсовъ подъ тучами ночи, потому что холодны и мрачны вѣтры, бушующіе надъ пѣной его морей. Пусть здѣсь онъ послушаетъ пѣсни героевъ и похвалитъ дрожащую арфу.»
Старый Карриль съ нѣжнымъ голосомъ пошелъ. Онъ позвалъ короля темно-бурыхъ щитовъ. «Встань со шкуры добычи твоей охоты, встань, Сваранъ, король лѣсовъ. Кухулинъ даетъ праздникъ раковинъ. Раздѣли пиръ голубоокаго вождя Эрина». Онъ отвѣчалъ, подобно суровому ропоту Кромлы передъ бурей. «Еслибы всѣ дочери Инисъ-файль'а протявули ко мвѣ свои бѣлосвѣжныя руки, еслибы, подымались отъ вздоховъ ихъ груди и нѣжные ихъ глаза блестали любовью, и тогда неподвижный, какъ тысячи утесовъ Лохлина, остался-бы здѣсь Сваранъ до утра, когда молодой лучъ востока освѣтитъ мнѣ смерть Кухулина. Пріятенъ моему слуху вѣтеръ Лохлина, онъ реветъ надъ
