потомъ степью. На ночлегъ прибыли уже ночью, — которая была великолѣпна: небо словно горѣло, — такъ много было видно звѣздъ и такъ ярко онѣ свѣтили. Млечный путь казался сіяніемъ какимъ. Только-что подъѣхали къ юртамъ, какъ по небу пролетѣлъ яркій метеоръ, сверкнувъ и озаривъ землю свѣтомъ точно молнія; но свѣтъ его не исчезъ тотчасъ, а оставилъ по себѣ слѣдъ, въ видѣ свѣтлой горизонтальной черты, которая держалась, какъ мнѣ показалось, минуты три. Прежде чѣмъ угаснуть, свѣтлая черта изогнулась.
Встали рано и открыли у себя покражу: собака, забравшись ночью въ юрту, поѣла наши свѣчи, стоявшія у изголовья постелей, на низенькихъ скамейкахъ. Мы не взяли съ собой достаточно стеариновыхъ свѣчей и принуждены были пользоваться сальными китайскими, вотъ почему онѣ и показались собакѣ болѣе пригодными для ужина, чѣмъ для освѣщенія, и, пожалуй, она права, потому что китайскія свѣчи изъ рукъ вонъ плохи.
Сегодня удалось порисовать, что́ доставляло большое удовольствіе монголамъ, главнымъ образомъ потому, что они могли спокойно и долго разсматривать и меня и мои вещи, которыя возбуждали еще бо́льшій интересъ. Ихъ очень занималъ мой складной стулъ, довольно сложный, и они вели о немъ продолжительныя бесѣды, объясняя другъ другъ его устройство, назначеніе каждой части; не менѣе удивительны были зажигательное стекло, когда я закуривалъ отъ солнца папиросу, резинка, когда ею стиралъ карандашъ и другія вещи. Когда я, работая, насвистывалъ что-нибудь, монголы старательно заглядывали мнѣ въ ротъ, чтобъ узнать, какъ и чѣмъ я это дѣлаю, нѣтъ ли и во рту у меня какой-нибудь диковинки. Сами они насвистываютъ только сквозь зубы и очень тихо. Они наслаждались и удивлялись, и удивленіе свое выражали причмокиваніемъ, производя его не губами, а языкомъ съ открытыми губами, и часто повторяя его нѣсколько разъ кряду.
Но ѣдемъ дальше… Степь становится все бѣднѣе травой, и мнѣ говорятъ, что сегодня мы вступаемъ въ ту ея часть, которая носить названіе пустыни — у монголовъ Гоби, у китайцевъ — Ша-Мо. Мы подвигались впередъ рысью или больше шагомъ, потому что жаръ стоялъ удушливый: вѣтерка никакого, и единственнымъ облегченіемъ было въѣзжать въ пятна тѣни, падавшей отъ облаковъ. Тотчасъ же становится замѣтно, что
