какъ тяжелая пуля. Вася ушелъ, чтобы возвратиться поздно ночью въ нетрезвомъ видѣ, какъ возвращался онъ вчера, третьяго дня… всегда… Опять она будетъ мечтать, опять на лицѣ его мелькнетъ омерзѣніе.
— Незачѣмъ писать дядѣ! вздыхаетъ она.
как тяжелая пуля. Вася ушел, чтобы возвратиться поздно ночью в нетрезвом виде, как возвращался он вчера, третьего дня… всегда… Опять она будет мечтать, опять на лице его мелькнет омерзение.
— Незачем писать дяде! — вздыхает она.
| — «Подай, голубчикъ, холодненькой закусочки… Ну и… водочки…» |
| (Надгробная эпитафія). |
Сижу теперь, тоскую и мудрствую.
Во время оно въ родовой усадьбѣ моей были куры, гуси, индѣйки — птица глупая, неразсудительная, но весьма и весьма вкусная. На моемъ конскомъ заводѣ плодились и размножались «ахъ вы, кони мои, кони»… мельницы не стояли безъ дѣла, копи уголь давали, бабы малину собирали. На десятинахъ преизбыточествовали флора и фауна, хочешь — ѣшь, хочешь — зоологіей занимайся… Можно было и въ первомъ ряду посидѣть, и въ картишки поиграть, и содержаночкой похвастать…
Теперь не то, совсѣмъ не то!
Годъ тому назадъ, на Ильинъ день, сидѣлъ я у себя на террасѣ и тосковалъ. Передо мной стоялъ чайникъ, засыпанный рублевымъ чаемъ… На душѣ кошки скребли, ревѣть хотѣлось…
Я тосковалъ и не замѣтилъ, какъ подошелъ ко мнѣ Ефимъ Цуцыковъ, кабатчикъ, мой бывшій крѣпостной. Онъ подошелъ и почтительно остановился возлѣ стола.
— Вы бы приказали, баринъ, крышу выкрасить! сказалъ
| — «Подай, голубчик, холодненькой закусочки… Ну и… водочки…» |
| (Надгробная эпитафия). |
Сижу теперь, тоскую и мудрствую.
Во время оно в родовой усадьбе моей были куры, гуси, индейки — птица глупая, нерассудительная, но весьма и весьма вкусная. На моем конском заводе плодились и размножались «ах вы, кони мои, кони»… мельницы не стояли без дела, копи уголь давали, бабы малину собирали. На десятинах преизбыточествовали флора и фауна, хочешь — ешь, хочешь — зоологией занимайся… Можно было и в первом ряду посидеть, и в картишки поиграть, и содержаночкой похвастать…
Теперь не то, совсем не то!
Год тому назад, на Ильин день, сидел я у себя на террасе и тосковал. Передо мной стоял чайник, засыпанный рублевым чаем… На душе кошки скребли, реветь хотелось…
Я тосковал и не заметил, как подошел ко мне Ефим Цуцыков, кабатчик, мой бывший крепостной. Он подошел и почтительно остановился возле стола.
— Вы бы приказали, барин, крышу выкрасить! — сказал
