в ее собственное освобождение и счастие ее детей зависят от победы советского строя, что сейчас, собственными руками, она может принять участие в устройстве новой жизни и раскрепостить себя от всякого гнета и эксплоатации, и что, наконец, страдания ее есть страдания рабочего лагеря, осажденного врагами — и отношение работницы радикально изменяется.
Недавно, после одной лекции по религиозному вопросу, где вскрыта была вся обманчивая сущность современной религиозности, одна очень пожилая работница с искренним увлечением воскликнула: „Как жаль, что я так долго не понимала, что такое религия и верила в этот самообман! Сколько времени я потеряла!..“
Это было удивительно метко сказано.
Потери времени, потеря сил, потеря активности, потеря жизни — вот к чему сводится всякая вера в пришествие всяких царей как земных, так и небесных, как их самих, так и их генералов.
Нет, вероятно, другой страны в мире, которая так ярко демонстрировала бы необходимость вместе с прочим аппаратом угнетения в руках господствующего класса сломать и власть церкви, как Латвия. В разговорах с русскою публикою я часто наталкивался на ложное представление о роли пастора в Латвии. Бывали случаи, когда удивлялись ненависти латышей против своих пасторов, людей с высшим образованием, посвящавших свое свободное от церковных дел время на просвещение крепостного латыша, не в пример пьянице-попу или невежде-ксендзу, играющим на одну темноту своего прихода. Ведь недаром мы в разных энциклопедиях читаем, что создателями единого латышского литературного языка и, если хотите, создателями этим путем самой латышской нации были пасторы, как равно они и ведали все школьное дело в крае.
В действительности эти лицемернейшие из всех духовных лиц, проповедники с высшим образованием, т.-е. с максимумом отрицательного отношения к самой вере, оказались самыми ярыми и одновременно верными защитниками власти феодалов и феодального государства, самыми верными слугами власть имущих.
По средневековым законам края барону принадлежало, среди множества прав, отживших свой век, и право патроната, т.-е. право назначать пастора в церкви своего майората. И за это, казалось бы, чисто-формальное право баронство держалось чуть ли не с большею энергиею, чем за свои аграрные привилегии. Дворянство, когда наступило время, само составило проект отмены крепостной зависимости, оно отказалось, разумеется под давлением, и от барщины, но не взирая ни на какие давления, оно не отказалось от своего права патроната.
Странное дело, самая ярая борьба между младолатышским буржуазным движением и баронством шла прежде всего о праве выборов пасторов. Но чуть только в том или ином месте удалось засесть в рыцарское имение владельцу-латышу или удалось пастору-латышу найти свободную кафедру, как их отношение в церкви изменялось. Атеистическая, рационалистическая латышская буржуазен 60—70 годов прошлого столетия в настоящее время является самыми типичными ханжами. И ныне вечеринка латышских буржуа не проходит без участия своего пастора. Так и борьба за власть выражалась в форме борьбы за своего пастора.
А самый пастор — это особый тип дельца. Прочтите шведского писателя Штриндберга или норвежских Гарборга, Бьернсона, Ибсена, — все в одни голос рисуют вам лютеранского пастора, как тип спекулянта, безразлично с амвона ли в воскресенье, или вне церкви в будни. И возьмите после этого, например, прямо из жизни тип латышского пастора, того же самого „министра-президента“ германской ориентации А. Недре. Корреспондент „Лат. Стрелка“ (№ 96) называет его, по его деятельности, „спекулянтом и аферистом I разряда“. „В 1907 году он продал лес в церковном имении Кальценау и деньги положил в свой карман.
