не удалось обагрить въ крови своего меча; что, уходя изъ города, ему пришлось оставить меня въ живыхъ; что я вырвалъ изъ его рукъ оружіе; что онъ оставилъ своихъ согражданъ невредимыми, столицу — цѣлою по прежнему! Теперь, граждане, онъ лежитъ на землѣ, чувствуетъ себя побѣжденнымъ и уничтоженнымъ и, конечно, каждую минуту жадно озирается на нашъ городъ; онъ плачетъ по немъ, точно по добычѣ, вырванной изъ его когтей, городъ-же нашъ, вѣроятно, радуется, что изрыгнулъ, выблевалъ изъ себя такую опасную отраву.
Но, если найдется и такой человѣкъ, который, выражая чувства, долженствующія воодушевлять всѣхъ насъ, осыплетъ меня упреками за то именно, чему я радуюсь въ своей рѣчи, чѣмъ горжусь, — за то, что я предпочелъ выпустить изъ рукъ, чѣмъ казнить нашего смертельнаго врага, пусть онъ знаетъ, граждане, — виноватъ въ данномъ случаѣ не я, а неблагопріятно сложившіяся обстоятельства. Давно уже пора было-бы казнить Л. Катилину, подвергнувъ самой позорной смерти, — того требовали отъ меня и примѣры предковъ, и права моей власти, и интересы государства — но знаете-ли вы, сколько было такихъ, которые отказывались вѣрить моему докладу въ Сенатѣ, сколько такихъ, которые не придавали ему цѣны, по своей глупости, столько такихъ, которые даже брали его подъ свою защиту, сколько такихъ, которые выражали ему сочувствіе, по своей нравственной испорченности? Если-бъ я ожидалъ, что со смертью Л. Катилины разсѣются всѣ нависшія надъ вами тучи, я давно казнилъ-бы его, рискуя не только навлечь на себя неудовольствіе, но и лишиться жизни. Видя однако, что если я прикажу казнить его, хотя и заслуженно, и казнить тогда, когда не всѣ даже изъ васъ не сомнѣвались въ существованіи заговора, то, подъ давленіемъ вспыхнувшаго противъ меня негодованія, буду безсиленъ преслѣдовать его товарищей, я устроилъ такъ, что вы можете вести открытую войну, видя непріятеля лицомъ къ лицу. На сколько силенъ, по моему мнѣнію, этотъ непріятель
