его голова, его брови, его колючій подбородокъ. Онъ вносилъ съ собою этотъ холодъ повсюду; холодомъ дышала его контора—и такой же была она и въ рождественскіе дни.
Окружающее мало вліяло на Скруджа. Не согрѣвало его лѣто, не знобила зима. Никакой вѣтеръ не былъ такъ лютъ, никакой дождь не былъ такъ упоренъ, какъ онъ, никакой снѣгъ не шелъ такъ упрямо, какъ шелъ Скруджъ къ своей цѣли, никакая адская погода не могла сломить его. Ливень, вьюга, градъ, крупа имѣли только одно преимущество передъ нимъ. Они часто бывали щедры, Скруджъ—никогда. Никогда и никто не останавливалъ его на улицѣ радостнымъ восклицаніемъ: «Какъ поживаете, дорогой мой! Когда же вы заглянете ко мнѣ?» Ни одинъ нищій не осмѣливался протянуть къ нему руки, на одинъ ребенокъ не рѣшался спросить у него, который часъ, ни единая душа не освѣдомилась у него ни разу за всю его жизнь, какъ пройти на ту или другую улицу. Даже собаки слѣпцовъ, казалось, раскусили Скруджа и, завидя его, тащили своихъ хозяевъ подъ ворота и во дворы, виляли хвостами и какъ будто хотѣли сказать:
«Лучше вовсе не имѣть глазъ, хозяинъ, чѣмъ имѣть такіе глаза».
Но какое дѣло было до этого Скруджу? Это-то ему и нравилось. Пробираться по тѣсной жизненной тропѣ, пренебрегая всякимъ человѣческимъ чувствомъ,—вотъ что, по словамъ людей знающихъ, было цѣлью Скруджа.
Однажды—въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, въ сочельникъ,—старый Скруджъ работалъ въ своей конторѣ. Стояла ледяная, туманная погода, и онъ слышалъ, какъ снаружи люди, отдуваясь, бѣгали взадъ и впередъ, колотили себя руками и топали, стараясь согрѣться.
На городской башнѣ только что пробило три часа, но было уже совсѣмъ темно: съ самаго утра стояли сумерки, и въ окнахъ сосѣднихъ
