— Тепло живешь, старина, право! Весь въ мѣху, лѣтомъ — прямой медвѣдь! ха, ха, ха!
— Зябну, другъ, зябну! какъ-то нервно вздрагивая и хмуря свои грозныя брови, отвѣтилъ хозяинъ, — не прежніе годы. На долго пріѣхали? По дѣлу, сосѣдъ? обратился онъ къ Ивану Мартьянычу, съ какою-то насильственною привѣтливостью.
— Не знаю какъ долго. Надѣлы отводить….
— О-о-о! Это значитъ, батюшка, потреплетесь, погодите! Чтò въ газетахъ новаго?
Иванъ Мартьянычъ смѣшался, ибо читалъ вообще мало и не охотно.
— Поди ты съ газетами! Мы вотъ лучше царапнемъ съ тобой, старина — это ловчѣй будетъ, перебилъ исправникъ, направляясь къ большому подносу, на которомъ сморщенная, сухая старушка Осиповна съ трудомъ внесла цѣлый завтракъ, съ шипящею сковородой лещей.
Когда всѣ сдѣлали довольно большую честь всему принесенному, глаза старика странно загорѣлись, и онъ разговорился. Разспрашивая Ивана Мартьяныча о хозяйствѣ въ его родной губерніи, предметѣ его гостю хорошо знакомомъ, и съ землемѣромъ о надѣлахъ, онъ оживленно и часто вставлялъ замѣчанія, показывавшія что дѣло ему тоже близко извѣстно.
Исправникъ, хохоча и хлопая рюмку за рюмкой, раскраснѣлся и съ помутившимися глазами началъ разказывать случаи и анекдоты изъ своей служебной дѣятельности. Привычныя уши землемѣра (который все смѣялся) и Ивана Мартьяныча только и слышали: — Эге-ге, такъ ты вотъ какъ! Хорошо! Я сейчасъ бумагу…. Какъ вошелъ я, какъ размахнулся — трахъ — одинъ, братъ, кисель остался и пр.
Старикъ хозяинъ тоже пилъ много, но все блѣднѣлъ, и только глаза теряли всякое выраженіе привѣтливости и блуждали налитые кровью, холодные и жестокіе. Умъ ясно свѣтился въ нихъ. Хохоча надъ остротами Запольскаго, вставляя безпрестанно: „Молодецъ! Люблю! Такъ имъ и надо! Ты, чтò говорить, — голова!“ Онъ вдругъ точно вспомнилъ что-то и на половинѣ фразы прервалъ гостей.
— Ну чтò же, другъ, былъ ты у моей-то…. А? Какъ? спросилъ онъ: — хороша?
Запольскій ударилъ себя по высокому лбу рукой и захохоталъ.
— Экой я дуракъ! Экой я! Затѣмъ братъ къ тебѣ и ѣхалъ —
