И начинали онѣ пробовать, сходясь со своими фляжками то у одной, то у другой. Любили онѣ призывать къ себѣ, въ качествѣ оцѣнщика, бывшаго старосту Михея, и кончалась эта исторія къ полному удовольствію всѣхъ трехъ, но безъ разрѣшенія вопроса о бо̀льшей или меньшей пахучести брусники или рябины.
Насколько любила Маланья свою брусничную, настолько же, если не больше, любила она и злословить ближняго. Это ужъ отъ временъ Ноевыхъ такъ ведется, что вино и злословье, что̀ соль ко щамъ, что̀ масло къ кашѣ. И досаждала она людямъ сильно, и не любили ея и боялись.
Удивительная была у нея манера защищать себя въ тѣхъ случаяхъ, когда ее излавливали во лжи или клеветѣ. Такъ какъ она была грамотная и даже газеты читала, а въ газетахъ больше всего разные уголовные процессы изучала, то и поняла она всю сласть «невмѣняемости» по причинѣ того, что во хмелю была.
— Ты,—говорятъ ей,—Маланья такъ и сякъ на такую-то бабу ябедничала!
— Я?—возражала удивленная Маланья:—я? а когда же это было?
— Да на гумнѣ у барина, какъ рожь молотили.
— А ни-ни!—отвѣчала Маланья.
— Да вѣдь всѣмъ міромъ слыхали?
— Что ты, что ты, родимый!—говаривала она.—Да слыханное ли дѣло, чтобы человѣкъ въ своемъ умѣ былъ, да такія вещи распускать могъ. Ну, развѣ, во хмелю какъ-нибудь, ну, это дѣло другое, тогда, бываетъ, и невѣсть что̀ скажешь. А то, ни-ни, не виновата, видитъ Богъ—не виновата.
Люди уходили отъ нея, не получивъ бо̀льшаго признанія истины, и Маланья, который уже годъ—ей шелъ шестой десятокъ—людей поносила.
И начинали они пробовать, сходясь со своими фляжками то у одной, то у другой. Любили они призывать к себе, в качестве оценщика, бывшего старосту Михея, и кончалась эта история к полному удовольствию всех трёх, но без разрешения вопроса о бо́льшей или меньшей пахучести брусники или рябины.
Насколько любила Маланья свою брусничную, настолько же, если не больше, любила она и злословить ближнего. Это уж от времён Ноевых так ведётся, что вино и злословье, что соль ко щам, что масло к каше. И досаждала она людям сильно, и не любили её и боялись.
Удивительная была у неё манера защищать себя в тех случаях, когда её излавливали во лжи или клевете. Так как она была грамотная и даже газеты читала, а в газетах больше всего разные уголовные процессы изучала, то и поняла она всю сласть «невменяемости» по причине того, что во хмелю была.
— Ты, — говорят ей, — Маланья так и сяк на такую-то бабу ябедничала!
— Я? — возражала удивлённая Маланья, — я? а когда же это было?
— Да на гумне у барина, как рожь молотили.
— А ни-ни! — отвечала Маланья.
— Да ведь всем миром слыхали?
— Что ты, что ты, родимый! — говаривала она. — Да слыханное ли дело, чтобы человек в своём уме был, да такие вещи распускать мог. Ну, разве, во хмелю как-нибудь, ну, это дело другое, тогда, бывает, и невесть что скажешь. А то, ни-ни, не виновата, видит Бог — не виновата.
Люди уходили от неё, не получив бо́льшего признания истины, и Маланья, который уже год — ей шёл шестой десяток — людей поносила.
