часовъ, возвращающихъ къ жизни механически, мало-помалу, ту живую силу, которую вы разъ въ недѣлю, при заводѣ, передали имъ. То ли дѣло вспыхивающіе огоньки въ табакѣ! Вѣдь вся жизнь людская, да и всей природы, простое вспыхиваніе и идетъ отъ огня! То ли дѣло необычайно, женственно-граціозныя наслоенія и клубы дыма—и развѣ не въ дымъ перейдетъ все и вся въ этой жизни, когда наступитъ очередь другой жизни, можетъ-быть, лучшей. Одна причина удовольствія курить ночью, въ одиночествѣ—мнѣ понятна; другія—нѣтъ; но я все-таки курю, несмотря на горькій вкусъ, на лишнюю трату денегъ, прожженное платье, и пр.
Помню я, что часы въ моемъ кабинетѣ только-что прозвенѣли часъ ночи. Я сидѣлъ за писаніемъ чего-то и, чтобы успокоить немного усталые глаза, всталъ отъ письменнаго стола и сѣлъ въ кресло, стоявшее въ углу комнаты. Вся комната была передо мною какъ на ладони; у одной изъ стѣнъ, противъ меня, стоялъ огромный старинный комодъ цѣльнаго краснаго дерева, какихъ теперь не дѣлаютъ, потому что изъ одного такого комода, распиливъ его на фанерки, можно оклеить, пожалуй, сотню-другую комодовъ. На немъ стояли фотографіи близкихъ мнѣ людей и между ними, въ центрѣ, наиболѣе дорогія мнѣ изображенія моихъ братьевъ.
Закуренная мною на этотъ разъ сигара оказалась какъ-то особенно дымообильна, и я тотчасъ замѣтилъ, что, въ силу какихъ-то непонятныхъ, странныхъ причинъ, дымъ отъ нея тянулся именно къ комоду. Его тянуло туда съ такою упрямою настойчивостью, что вниманіе мое все болѣе и болѣе приковывалось къ этому странному его движенію; тяги въ комнатѣ не было никакой.
Эта странность мнѣ нравилась. Надъ комодомъ обозначался мало-по-малу какой-то неясный обликъ, необъяснимый
часов, возвращающих к жизни механически, мало-помалу, ту живую силу, которую вы раз в неделю, при заводе, передали им. То ли дело вспыхивающие огоньки в табаке! Ведь вся жизнь людская, да и всей природы, простое вспыхивание и идёт от огня! То ли дело необычайно, женственно грациозные наслоения и клубы дыма — и разве не в дым перейдёт всё и вся в этой жизни, когда наступит очередь другой жизни, может быть, лучшей. Одна причина удовольствия курить ночью, в одиночестве — мне понятна; другие — нет; но я всё-таки курю, несмотря на горький вкус, на лишнюю трату денег, прожжённое платье, и пр.
Помню я, что часы в моём кабинете только что прозвенели час ночи. Я сидел за писанием чего-то и, чтобы успокоить немного усталые глаза, встал от письменного стола и сел в кресло, стоявшее в углу комнаты. Вся комната была передо мною как на ладони; у одной из стен, против меня, стоял огромный старинный комод цельного красного дерева, каких теперь не делают, потому что из одного такого комода, распилив его на фанерки, можно оклеить, пожалуй, сотню-другую комодов. На нём стояли фотографии близких мне людей и между ними, в центре, наиболее дорогие мне изображения моих братьев.
Закуренная мною на этот раз сигара оказалась как-то особенно дымообильна, и я тотчас заметил, что, в силу каких-то непонятных, странных причин, дым от неё тянулся именно к комоду. Его тянуло туда с такою упрямою настойчивостью, что внимание моё всё более и более приковывалось к этому странному его движению; тяги в комнате не было никакой.
Эта странность мне нравилась. Над комодом обозначался мало-помалу какой-то неясный облик, необъяснимый
