притупились. Но главное, онъ видѣлъ, что старые матросы, хоть и были сосредоточены и серьезны, но никакого страха на ихъ лицахъ не было.
И капитанъ, и старшій офицеръ, и старшій штурманъ, и молодой вахтенный мичманъ, тотъ самый мичманъ, который училъ Егора грамотѣ,—всѣ они, повидимому, спокойно стояли на мостикѣ, уцѣпившись за поручни и взглядывая впередъ.
А боцманъ Зацѣпкинъ, находившійся на бакѣ, кого-то ругалъ съ такою же беззаботностью, съ какою онъ это дѣлалъ и въ самую тихую погоду.
Все это дѣйствовало успокаивающимъ образомъ на смятенную душу матроса.
И какъ разъ въ эту минуту подошелъ къ нему Захарычъ.
— Ну что, братъ, Егорка? участливо спросилъ онъ.
— Страшно, Захарычъ! виновато отвѣчалъ матросикъ.
— Еще бы не страшно! И всякому страшно, ежели онъ въ первый разъ «штурму» видитъ… Но только страху настоящаго не должно быть, братецъ ты мой, потому судно наше крѣпкое… Что ему сдѣлается?.. Знай себѣ, покачивайся… И я тоже, какъ первогодкомъ былъ да увидалъ бурю, такъ небо мнѣ съ овчинку показалось… Гляди… капитанъ наверху. Онъ башковатый. Онъ, не бойсь, и не въ такую бурю управлялся… А съ этимъ штурмомъ управится шутя… Онъ дока по своему дѣлу!..
И матросикъ послѣ этихъ успокоительныхъ словъ ужъ безъ прежняго страха глядѣлъ на высокія волны, грозившія, казалось, залить корветъ.
А положеніе между тѣмъ было серьезное, и Захарычъ это отлично понималъ, но не хотѣлъ смущать своего любимца.
Штормъ усиливался.
Лицо капитана, по наружности спокойное, становилось все напряженнѣе и серьезнѣе по мѣрѣ того, какъ волны все чаще и чаще стали перекатываться черезъ палубу.
Къ полудню штормъ достигъ высшей степени своего напряженія. Носъ корвета начиналъ зарываться въ водѣ.
Капитанъ поблѣднѣлъ и тихо отдалъ приказаніе старшему офицеру приготовить топоры, чтобы рубить мачты для облегченія судна.
