дины, деревенскую обстановку и запахъ родного гнѣзда, дѣствуетъ оживляющимъ образомъ. Почти въ каждомъ матросѣ, не смотря даже на долгую службу, пробуждается мужикъ, не забывшій деревни и чувствующій надъ собой власть земли. Четыре матроса, назначенные ходить, по выраженію боцмана, за „пассажирами“, съ видимой, чисто-крестьянской любовью принялись за это дѣло, которое было гораздо ближе ихъ душѣ, чѣмъ чуждая русскому крестьянину морская служба.
И на бакѣ среди матросовъ, говоръ, шутки и смѣхъ.
— А ты не ори, Васька! Нельзя, братъ… военное судно! — смѣется матросъ, подавая бѣлому, съ темными мѣтинами, быку размоченный въ водѣ черный сухарь.
Испуганное животное продолжаетъ мычать въ унисонъ съ другими.
— Чернаго хлѣбушка-то у васъ и званія нѣтъ… А ты попробуй, скусно! Нечего горло драть…
— Тоже скотина, а не бойсь понимаетъ, зачѣмъ его къ намъ привезли!— замѣчаетъ кто-то.
— Чуетъ, что на убой!
— То-то онъ и кричитъ. По мѣсту по своему родному тоскуетъ! — увѣренно произнесъ, выдвигаясь изъ толпы къ стойлу, низенькій рябоватьй матрось, недавній вологодскій мужикъ.
— Въ окіянъ, Арапка, пойдемъ! — шутитъ подбѣжавшій вѣстовой, обращаясь къ черному, самому большому быку. — Поди, укачаетъ?
— Привыкнетъ.
— А и здоровые же, братцы, быки! — восторженно продолжаетъ рябоватый матросъ-вологжанинъ. — Арапку бы въ соху. Важный работникъ! — прибавляетъ онъ, любуясь своимъ знающимъ мужицкимъ глазомъ красивымъ животнымъ, которое мрачно озирало незнакомыхъ людей и, по временамъ, яростно помахивало головой съ большими загнутыми рогами, снова негодуя на веревку, которая держала его на привязи.
— Сердитый… Смотри, братцы, пырнетъ! — смѣются матросы.
У бакового орудія, среди небольшой кучки матросовъ, стоить матросскій любимецъ и гость, порто-грандскій негръ Паоло. Онъ улыбается, скаля зубы ослѣпительной бѣлизны, и что-то говоритъ, коверкая англійскія слова въ перемежку
