сталъ собираться. Передъ этимъ онъ быстро и оживленно что-то говорилъ на своемъ гортанномъ языкѣ и съ тревожнымъ видомъ указывалъ рукой на берегъ.
— Домой, Павла, торопишься? Цу хаусъ? — спрашиваетъ марсовой Ивановъ, видимо очень довольный, что умѣетъ говорить „по ихнему“.
— Падре… падре… Но гудъ… торопливо поясняетъ Паоло.
— Неладно что-то у Павлы, видно, дома… А какая-такая „падра?“.. Пойми, что онъ лопочетъ?
Подошедшій фельдшеръ, пользовавшійся у матросовъ репутаціей человѣка, умѣющаго говорить „по всякому“, и дѣйствительно знавшій нѣсколько десятковъ англійскихъ, французскихъ и нѣмецкихъ словъ, которыми дѣйствовалъ съ увѣренностью и необычайной отвагой, послѣ обьясненія съ негромъ и, повидимому, не вполнѣ яснаго для обоихъ, — авторитетно говоритъ:
— Отецъ у него заболѣлъ. Лежитъ въ лихорадкѣ! — прибавляетъ уже онъ свое собственное соображеніе и уходитъ.
Между тѣмъ Паоло снова горячо заговорилъ на своемъ языкѣ и, прикладывая руку къ сердцу, показывалъ другой на свое платье.
Его большіе черные глаза были влажны отъ слезъ.
— Благодаритъ, значитъ…
— Ну прощай, Павла!
— Дай тебѣ Богъ!
— Будь здоровъ, Павла!
И матросы привѣтно жали ему руку.
Паоло обошелъ чуть ли не всѣхъ, бывшихъ наверху матросовъ, прощался, что-то говорилъ, видимо взволнованный, и, быстро спустившись по черному трапу къ своей шлюпченкѣ, отвязалъ ее, прыгнулъ, поставилъ опытной, привычной рукой парусокъ и понесся къ городу.
— Адью, адью, Павла! — кричали ему съ бака.
„Павла“ часто кивалъ своей черной, какъ смоль, курчавой головой и махалъ шапкой, подаренной матросами.
— Душевный парень! — произнесъ кто-то.
И всѣ хвалили „Павлу“ и смотрѣли, какъ маленькая его лодченка, совсѣмъ накренившись, быстро удалялась отъ клипера, ныряя на океанской зыби.
