кормой слѣдъ въ видѣ широкой и блестящей фосфорической ленты. Брилліантовыя брызги воды разсыпаются у его носа.
А съ выси темнаго и далекаго, словно бы бархатнаго купола, съ важной томностью глядитъ полная луна (свѣтитъ во „всю рожу“, какъ говорятъ моряки), обливая серебристымъ блескомъ полоску океана, и ласково мигаютъ безчисленныя звѣзды.
Порой какая-нибудь „непокорная“ или „виноватая“, какъ называютъ матросы падающія звѣзды, сорвется и скатится яркимъ снопикомъ въ океанъ, и снова небо горитъ величаво-спокойное.
На „Ласточкѣ“ царитъ тишина.
Всѣ, кромѣ вахтенныхъ, крѣпко спятъ.
Вахтенный офицеръ, весь въ бѣломъ, съ растегнутымъ воротомъ сорочки, ходитъ себѣ взадъ и впередъ по мостику, остерегаясь прислониться къ поручнямъ, чтобъ не задремать. Онъ посматриваетъ на горизонтъ, взглядываетъ на компасъ, на паруса и, время отъ времени, сдерживая голосъ, чтобъ не разбудить спящихъ на палубѣ матросовъ (внизу спать душно), вскрикиваетъ:
— На бакѣ! Впередъ смотрѣть!
— Есть! Смотримъ!—раздается обычный отвѣтъ.
И опять тихо. Только раздается храпъ.
Вахтенное отдѣленіе матросовъ стоитъ на своихъ мѣстахъ. Многіе, притулившись у мачтъ, дремлятъ. Нѣкоторые „лясничаютъ“ или кто-нибудь разсказываетъ сказку.
Но говорятъ всѣ тихо, почти шепетомъ, словно-бы боясь нарушить очарованіе этой волшебной ночи.
Колоколъ на бакѣ пробилъ четыре раза, то-есть, четыре стклянки (два часа).
Часовые, сидѣвшіе на носу и смотрѣвшіе впередъ, повернули головы въ ожиданіи смѣны и возможности покурить.
— Эй, кому? Выходи, смѣна!—лѣниво проговорилъ сонный боцманъ.
И, чтобъ разогнать сонъ, подошелъ къ кадкѣ съ водой, стоявшей впереди фокъ-мачты и, набивъ свою куцую трубчонку махоркой, закурилъ фитилемъ, тлѣвшимъ въ мѣдной коробкѣ.
