Не ѣмъ, не сплю… Какъ клейсеровали мы, вашескобродіе,—бывало, стою это на рулѣ, на вахтѣ, правлю по компасу… Ночь-то теплая… Звѣздочки-то горятъ… И такая это тоска на душѣ, что слезы такъ и каплютъ… И вовсе я исхудалъ по ей, и ничѣмъ не могъ отъ этого избавиться…
— А она знала, что вы, Тарасычъ, такъ ее любили?
— Отъ бабы не укроется, ежели къ ей приверженны… Учуетъ… И Глафира, надо полагать, чуяла… Только вида не показывала и все строже да строже со мной обходилась… Разъ даже сказала: „Вы, говоритъ, очень часто въ лавку-то не забѣгайте. Я, говоритъ, этого не люблю!“ Совсѣмъ обезкуражила…
— Что жъ вы?
— Такъ я тайкомъ по вечерамъ бѣгалъ… въ окно заглядывалъ… И стыдно, что изъ-за бабы срамишься, а ничего не подѣлаешь. И зарокъ себѣ давалъ—не съѣзжать на берегъ. День другой крѣпишься, сидишь на шкунѣ, а на третій отпросишься на берегъ и туда… на край города, къ лавочкѣ, и вечеромъ въ окно глядишь, какъ она въ своей горницѣ за книжкой сидитъ… И пить даже сталъ, вашескобродіе, чтобы въ забывчивость прійти… Почитай, три мѣсяца пилъ, какъ послѣдній человѣкъ… И драли меня на шкунѣ за это… Ничего не брало… Все эта самая Глафира въ мысляхъ… Все она.
Прошла минута-другая въ молчаніи.
Наконецъ я спросилъ, желая узнать окончаніе исторіи Тарасыча:
— Какъ же вы тогда отдѣлались отъ шторма на шкунѣ?
— Господь вызволилъ, а то бы давно рыбы насъ съѣли. Утишилъ, значитъ, Царь Небесный штурму… Къ полудню немножко ослобонило. Поставили стаксель да бизань и вышли на курцъ. Опять „Дротикъ“ послушливый рулю сталъ—пересталъ бунтовать, и доплелись мы въ Новороссійскъ въ Свѣтлое воскресенье такъ послѣ полудня,—рады-радешеньки, вашескобродіе, что отъ смерти спаслись. Буря эта самая и тамъ свирѣпствовала, такъ многіе даже ахнули, какъ увидали нашъ „Дротикъ“ цѣлымъ. Командиръ порта даже самъ пріѣхалъ на шкунку и все капитана разспрашивалъ и потомъ
