благодарилъ команду. А я, вашескобродіе, только и думаю, когда отпустятъ насъ на берегъ и я сбѣгаю поздравить Глафиру. А у меня ей и гостинецъ припасенъ былъ изъ Константинополя: шелковый голубой платочекъ. Отдамъ, молъ, съ яичкомъ. Послѣ обѣда просвистали на берегъ, я, какъ слѣдуетъ, обрядился по-праздничному и туда… Лавочка заперта, такъ я въ ихнее помѣщеніе… окнами оно въ маленькую уличку выходило… А у воротъ Алимка сидитъ, черкесъ изъ мирныхъ, ихній работникъ, отчаянная такая рожа, молодой. Сидитъ этто, свою какую-то пѣсню гнусавитъ. „Нѣтъ говоритъ, дома хозяевъ. Ушли“. И самъ на меня сердито такъ смотритъ. Вижу—вретъ. Иду себѣ въ ворота. А онъ сзади: „Секимъ башка тебѣ будетъ!“ Ну, думаю, брешетъ себѣ татарва злая. И я ему „секимъ башку“ отвѣтилъ и вошелъ. Сидятъ они за чаемъ. „Христосъ Воскресе!“ Григорій Григорьичъ обрадовался… „А въ городѣ, говоритъ, думали, что вы на шкункѣ всѣ потопли… буря-то какая“… Похристосовались. А затѣмъ къ Глафирѣ Николаевнѣ. „Христосъ Воскресе!“ И всего меня захолонуло, какъ я и съ ей три раза похристосовался. „Такъ и такъ, говорю, позвольте предоставить гостинецъ“. Строгая-престрогая стала. „Не люблю, говоритъ, этого“. Ну, тутъ мужъ за меня вступился. „Не обиждай,—говоритъ,—человѣка. Возьми. Платочекъ отличный.“ Взяла и въ сторонку положила. А я, вашескобродіе, совсѣмъ, значитъ, обезконфуженъ отъ такого пріема. А Григорій Григорьичъ велѣлъ ей наливать мнѣ чаю, усадилъ и сейчасъ же сталъ разспрашивать, какъ это мы бурю перенесли… „Очень,—говоритъ,—я жалѣлъ тебя, Максимъ Тарасычъ… думалъ и не свидимся“. А Глафира сидитъ это нарядная въ свѣтломъ платьицѣ, такая красивая да свѣжая, словно вешнее утречко, а глаза строгіе, престрогіе. Молчитъ. И хоть слово бы сказала привѣтное, что молъ человѣкъ живъ остался. И такъ это обидно мнѣ стало, вашескобродіе, что и не обсказать. Плакать отъ обиды хочется, а не то, чтобы кантовать. Тутъ вѣрно она пожалѣла и ласково такъ сказала: „Что-жъ вы чаю не пьете?“ И какъ сказала она это, то ровно бы я ожилъ, вашескобродіе, и свѣтъ опять мнѣ милъ… Взглянулъ я украдкой на нее… и строгости быдто въ ей меньше. Сидитъ, голову на ручку оперла, слушать, значитъ, собирается. А Григорій Григорьичъ пристаетъ, чтобы я про бурю. Ну, я и началъ… И такъ это я говорилъ, какъ собирались
