Боцманъ Гордѣевъ, старый служака, видавшій на своемъ вѣку не мало разнаго начальства и умѣвшій понимать людей, и безъ этого предупрежденія уже сообразилъ, что этотъ „долговязый“ даромъ, что говоритъ тихо, безъ пыла, а такая „чума“, съ которой всѣмъ служить будетъ очень „нудно“, не то, что со Степаномъ Степанычемъ.
Услыхавъ нѣсколько разъ свою кличку, „Куцый“ потянулся, открывая глаза, лѣниво поднялся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, выходя изъ темнаго угла поближе къ свѣту и, какъ смышленый, понимающій дисциплину, песъ, при видѣ незнакомаго человѣка въ офицерской формѣ, почтительно вильнулъ нѣсколько разъ своимъ обрубкомъ.
— Фуй, какая отвратительная собака!—брезгливо процѣдилъ баронъ, кидая взглядъ, полный презрѣнія, на невзрачную и неуклюжую большую дворнягу, съ жесткой, всклокоченной рыжей шерстью, обгрызанными, стоящими торчкомъ, ушами и широкой мордой, мѣстами покрытой плѣшинами, словно изъѣденной молью.
Только необыкновенно умные и добрые глаза „Куцаго“, пристально оглядывавшіе барона, нѣсколько скрашивали его уродливую наружность. Но этихъ глазъ баронъ вѣрно не замѣтилъ.
— Чтобъ я не встрѣчалъ никогда этой мерзкой собаки!—проговорилъ баронъ.
И съ этими словами онъ повернулся и поднялся на верхъ, сопровождаемый удрученнымъ и нахмурившимся боцманомъ.
Поджавъ свой обрубокъ—слѣды злой шутки одного кронштадтскаго повара—„Куцый“ побрѣлъ, прихрамывая на одну, давно сломанную, переднюю лапу въ свой темный уголокъ, чуя, надо думать, что не имѣлъ счастья понравиться этому долговязому человѣку съ рыжими баками и съ злымъ взглядомъ, который не предвѣщалъ ничего хорошаго.
Одинъ матросъ, слышавшій слова старшаго офицера, ласково потрепалъ общаго корветскаго любимца, который въ отвѣтъ благодарно вылизывалъ шаршавую матросскую руку.
Испытывая чувство тоскливаго угнетенія, обычное въ простомъ русскомъ человѣкѣ, котораго донимаютъ нотаціями и „жалкими“ словами, боцманъ еще цѣлую четверть часа, если
