не болѣе, выслушивалъ, стоя на вытяжкѣ въ каютѣ барона и теребя въ нетерпѣніи фуражку, его длинныя, обстоятельныя и монотонныя наставленія о томъ, какіе отнынѣ будутъ порядки на корветѣ, чего онъ будетъ требовать отъ боцмановъ и унтеръ-офицеровъ, какъ должны вести себя матросы, что такое, по понятіямъ барона, настоящая дисциплина, и какъ онъ будетъ безпощадно взыскивать за пьянство на берегу.
Отпущенный, наконецъ, изъ каюты съ напутствіемъ „хорошо запомнить все, что сказано, и передать кому слѣдуетъ“, боцманъ радостно вздохнулъ и, весь красный, словно послѣ бани, выскочилъ на верхъ и пошелъ на бакъ выкурить поскорѣй трубочку махорки.
Тамъ его тотчасъ же обступили почти всѣ представители баковой аристократіи: фельдшеръ, баталеръ, подшкиперъ, машинистъ, два писаря и нѣсколько унтеръ-офицеровъ.
— Ну, что, Акимъ Захарычъ, каковъ старшій офицеръ? Какъ онъ вамъ показался?—спрашивали боцмана со всѣхъ сторонъ.
Боцманъ въ отвѣтъ только безнадежно махнулъ своей волосатой, красной и жилистой рукой и сердито сплюнулъ въ кадку.
И этотъ жестъ, и энергичный плевокъ, и раздраженное выраженіе загорѣлаго, краснобураго лица боцмана, опушеннаго черными, съ просѣдью, бакенбардами, съ краснымъ, похожимъ на картофелину, носомъ и съ нахмуренными бровями, словомъ все, казалось, говорило: „Дескать лучше и не спрашивайте!“
— Сердитый?—спросилъ кто-то.
Но боцманъ не тотчасъ отвѣтилъ. Онъ сдѣлалъ сперва двѣ, три отчаянныя затяжки, сплюнулъ опять и, значительно оглядѣвъ всѣхъ жаждавшихъ услышать оцѣнку такого умнаго и авторитетнаго человѣка,—наконецъ выпалилъ, нѣсколько понижая, однако, свой зычный голосъ, стяжавшій горлу боцмана репутацію „мѣдной глотки“:
— Прямо сказать: чума турецкая!
Столь убѣжденная и рѣшительная оцѣнка произвела на присутствующихъ весьма сильное впечатлѣніе. Еще бы! Послѣ двухлѣтняго плаванія съ старшимъ офицеромъ, который, по выраженію матросовъ, былъ „доберъ“ и „жалѣлъ“ людей, не обременяя ихъ непосильными работами и ученіями, дрался
