рѣдко—и то съ пыла, а не отъ жестокости—и снисходительно относился къ матросской слабости—„нахлестаться“ на берегу,—имѣть дѣло съ „чумой“ показалось очень непривлекательнымъ. Не мудрено, что всѣ лица внезапно сдѣлались серьезными и задумчивыми.
Съ минуту длилось сосредоточенное и напряженное молчаніе.
— Въ какихъ, однако, смыслахъ онъ чума, Акимъ Захарычъ?—заговорилъ молодой, курчавый фельдшеръ, которому, по его должности, предстояло менѣе другихъ опасности имѣть столкновенія съ старшимъ офицеромъ. Знай себѣ доктора да лазаретъ, и шабашъ!
— Во всякихъ смыслахъ, братецъ ты мой, чума! То-есть, вовсе нудный человѣкъ. Зудитъ, какъ пила, и никакой не даетъ тебѣ передышки, нѣмчура долговязая! Сейчасъ вотъ въ каютѣ донималъ. Глядитъ это на меня рыбьимъ глазомъ, а самъ: зу-зу-зу, зу-зу-зу,—передразнилъ барона боцманъ.—Я, говоритъ, васъ всѣхъ подтяну. У меня, говоритъ, новые порядки станутъ. Я, говоритъ, за береговое пьянство буду взыскивать во всей строгости… одно слово, зудилъ безъ конца… Совсѣмъ въ тоску привелъ.
— Унтерцеръ, что вчерась на катерѣ съ „Голубя“ привезъ новаго старшаго офицера, тоже его не хвалилъ. Сказывалъ, что карактерный и упрямый и всѣхъ на клиперѣ разговоромъ нудилъ,—вставилъ одинъ изъ унтеръ-офицеровъ…—На „Голубѣ“ всѣ рады, что онъ ушелъ, потому приставалъ, ровно смола… А драться, сказывали, не дерется и не поретъ, но только наказываетъ по своему: на ванты босыми ногами ставитъ, на ноки на высидку посылаетъ. Сказывалъ—очень придирчивъ и много о себѣ полагаетъ этотъ самый… какъ его по фамиліи?..
— Берниковъ, что ли,—отвѣтилъ боцманъ, передѣлывая нѣмецкую фамилію на русскій ладъ.—Изъ нѣмецкихъ бароновъ. А о себѣ онъ напрасно полагаетъ, потому полагать-то ему нечего!—авторитетно прибавилъ боцманъ.
— А что?
— А то, что въ емъ большого разсудка не замѣтно. Это по всѣмъ его словамъ оказываетъ. И на понятіе тугъ. Давече, я вамъ скажу, не могъ взять въ домекъ, что „Куцый“ конвертская собака… Какая, говоритъ, конвертская? Непремѣнно ему хозяина подавай…
