Это былъ пожилой матросъ, лѣтъ сорока, прослужившій во флотѣ пятнадцать лѣтъ и бывшій на клиперѣ однимъ изъ лучшихъ матросовъ и отчаянныхъ пьяницъ, когда попадалъ на берегъ. Случалось, онъ на берегу пропивалъ все свое платье и являлся на клиперъ въ одномъ бѣльѣ, ожидая на слѣдующее утро наказанія съ самымъ, казалось, беззаботнымъ видомъ.
— Это я, вашескобродіе,—проговорилъ Лучкинъ сиповатымъ голосомъ, переступая большими ступнями босыхъ жилистыхъ ногъ и теребя засмоленной, шершавой рукой обтянутую штанину.
Въ другой рукѣ у него былъ узелокъ.
Онъ глядѣлъ на доктора съ тѣмъ застѣнчиво-виноватымъ выраженіемъ и въ лицѣ и въ глазахъ, которое часто бываетъ у пьяницъ и вообще у людей, знающихъ за собой порочныя слабости.
— Что тебѣ, Лучкинъ… Заболѣлъ, что ли?
— Никакъ нѣтъ, вашескобродіе,—я вотъ платье арапчонку принесъ… Думаю: голый, такъ сшилъ и мѣрку еще раньше снялъ. Дозвольте отдать, вашескобродіе.
— Отдавай, братецъ… Очень радъ,—говорилъ докторъ, нѣсколько изумленный.—Мы вотъ думали, во что бы одѣть мальчика, а ты раньше насъ подумалъ о немъ.
— Способное время было, вашескобродіе,—какъ бы извинялся Лучкинъ.
И съ этими словами онъ вынулъ изъ ситцеваго платка маленькую матросскую рубаху и такіе же штаны, сшитые изъ холста, встряхнулъ ихъ и, подавая ошалѣвшему мальчику, весело и уже совсѣмъ не виноватымъ тономъ, какимъ говорилъ съ докторомъ, сказалъ, ласково глядя на негра:
— Получай, Максимка! Одежа самая, братецъ ты мой, вери гутъ. Одѣвай да носи на здоровье, а я посмотрю, какъ сидитъ… Вали, Максимка!
— Отчего ты его Максимкой зовешь?—разсмѣялся докторъ.
— А какъ же, вашескобродіе? Максимка и есть, потому какъ его въ день святого угодника Максима спасли, онъ и выходитъ Максимка… Опять же имени у арапчонка нѣтъ, а надо же его какъ-нибудь звать.
Радости мальчика не было предѣловъ, когда онъ облачился въ новую, чистую пару. Видимо, такого платья онъ никогда не носилъ.
