нибудь самое невозможное. На берегу выпить онъ былъ не прочь, но никогда не напивался и деньги больше тратилъ на покупку вещей и на гостинцы своей невѣстѣ—кронштадтской горничной, къ которой писалъ длинныя письма, наполненныя отчаяннымъ враньемъ на счетъ бурь и штормовъ и на счетъ городовъ и людей, которые онъ видѣлъ. И чувствительная горничная много пролила напрасныхъ слезъ, читая про ужасы и бѣды, сочиненные женихомъ-матросомъ.
Швецовъ предсталъ предъ Акимомъ въ праздничномъ щегольскомъ видѣ.
— Ты это что, Акимъ, надулся какъ мышь на крупу и на доллеръ глаза пялишь? Аль жалко его прогулять?—спросилъ съ веселымъ смѣхомъ Василій, скаля свои бѣлые зубы.
— То то… Не прогулять-бы!—значительно произнесъ Акимъ.
— А ты, Акимъ, дай для вѣрности его мнѣ на сохрану, чтобы, знаешь, опять бѣды не было. Только уговоръ: слушайся, братецъ, друга… А то прошлый разъ… замѣсто того, ты меня-же саданулъ въ морду… Страсть какъ!—разсмѣялся Швецовъ.
— Буду слушаться… Ты, вродѣ, быдто няньки будешь.
— И отлично. Мы съ тобой, Акимушъ, погуляемъ честь честью, благородно. Перво-наперво пошляемся по городу, людей посмотримъ, въ лавки заглянемъ по спопутности, а къ вечеру можно и выпить по малости, до градуса, значитъ… Такъ что ли? Оно и выйдетъ по хорошему.
Акимъ рѣшительно отдалъ свой долларъ товарищу и тихо промолвилъ:
— Смотри-же, Вась, не давай мнѣ ходу, будь другомъ. Чуть ежели что, вяжи меня…
— Не бойсь, братъ, вызволю…
— Сказываютъ, напитокъ здѣсь дорогъ?
— Всякій должонъ быть въ Гонконтѣ… На разный скусъ.
И, помолчавъ съ минуту Швецовъ вдругъ заморгалъ глазами и возбужденно выпалилъ:
— А знаешь что, Акимка?
— Что?
— Вѣдь насъ и завтра отпустятъ на берегъ!
Акимъ отлично что пріятель вретъ, и промолчалъ.
— Это я тебѣ вѣрно говорю… право вѣрно,—съ горячностью продолжалъ Василій.—Сичасъ Макарка, капитанскій вѣстовой, сказывалъ… Самъ капитанъ старшему офицеру,
