Нечего, разумѣется, и прибавлять, что во все время этой бесѣды Акимъ исправно потягивалъ джинъ, смакуя его съ видимымъ наслажденіемъ настоящаго пьяницы и оживляясь все болѣе и болѣе.
Покуривая трубочку, онъ говорилъ безъ умолку и, замѣтивъ, что его стаканчикъ пустъ, проговорилъ слегка конфиденціальнымъ тономъ:
— Валимъ, Вась, еще по одному. Джинъ этотъ самый добрый.
— Не много-ли будетъ, Акимка? Ужъ мы по четыре хлобыстнули.
— По четыре?—не безъ хитрости какъ бы удивился Акимъ.—Ишь ты, какое вино легкое… Хлобыстнемъ по пятому и шабашъ! Больше ни-ни, чтобы, какъ слѣдоваетъ, значитъ, въ благородномъ видѣ вернуться на клиперъ… Я, братецъ ты мой, слово-то свое помню. Отлично помню, Вася. Будь спокоенъ!—прибавилъ уже начинавшій хмѣлеть Акимъ съ подкупающею убѣдительностью трезваго, совершенно резонно разсуждающаго человѣка.
Успокоенный этими благоразумными словами и не замѣчавшій въ своемъ товарищѣ какого-то особеннаго, болѣзненно-нервнаго возбужденія, которое сказывалось и въ разгорѣвшемся, неспокойномъ взглядѣ Жданова и въ порывистости его рѣчей и жестовъ, Василій имѣлъ неосторожность согласиться и, по примѣру англичанъ, крикнулъ:
— Бой!
Слуга китаецъ („бой“) подошелъ къ нашимъ пріятелямъ и, легко сообразивши въ чемъ дѣло, вернулся съ двумя наполненными стаканами.
— Смотри, Акимъ, послѣдній!—серьезно промолвилъ Василій.
— Да развѣ я, Вася, не понимаю? Ты какъ обо мнѣ полагаешь: съ понятіемъ я матросъ, или нѣтъ?
— Когда ежели ты, Акимка, тверезъ, то съ большимъ понятіемъ.
— А развѣ я пьянъ? Нешто такіе бываютъ пьяные? Я, значитъ, только въ удовольствіи. Каторжные мы, что-ли, чтобы на берегу не погулять?.. Вася! Другъ! Тоже и наше матросское дѣло… Развѣ весело? Да еще когда тебя какъ Сидорову козу пороли? Теперь, слава Богу, не порятъ. И я чувствую, и ни Боже ни… По благородному…
