И съ послѣднимъ ударомъ колокола, боцманъ уже былъ у мостика, и, прикладывая растопыренную свою руку къ околышу надѣтой на затылокъ фуражки, спрашивалъ:
— Прикажете будить команду, ваше благородіе?
— Буди.
Получивъ разрѣшеніе, Андреевъ вышелъ на середину корвета и, просвиставъ въ дудку долгимъ, протяжнымъ свистомъ, гаркнулъ во всю силу своего зычнаго голоса:
— Вставать! Койки убирать! Живо!
— Эка, подлецъ, какъ оретъ!—проворчалъ во снѣ кто-то изъ офицеровъ, спящихъ на ютѣ, и, позвавъ сигнальщика, велѣлъ кликнуть своего вѣстового, чтобы перебраться въ каюту и тамъ досыпать. Примѣру этому послѣдовали и остальные офицеры, расположившіеся на ютѣ, зная очень хорошо, что во время утренней уборки „мѣдная глотка“ боцмана въ состояніи разбудить мертваго.
Между тѣмъ, разбуженные боцманскимъ окрикомъ, матросы просыпались, будили сосѣдей, и, протирая глаза, зѣвая и крестясь, быстро вставали и, складывая подушку, простыни и одѣяло въ парусинныя койки, сворачивали ихъ аккуратными кульками, перевязывая крестъ-на-крестъ черными веревочными лентами. Прошло не болѣе пяти минутъ, и вся палуба была свободна. Раздалась команда класть койки, и матросы, разсыпавшись, словно бѣлые муравьи, по бортамъ, укладывали свои красиво свернутые кульки въ бортовыя гнѣзда, въ то время, какъ нѣсколько человѣкъ выравнивали ихъ; скоро онѣ красовались по обоимъ бортамъ, бѣлыя, какъ снѣгъ, и выровненныя на удивленье, лаская самый требовательный „морской глазъ“.
Послѣ десятка минутъ скораго матросскаго умыванія и прически, вся команда, въ своихъ рабочихъ, не особенно чистыхъ, рубахахъ, становится во фронтъ и, обнаживъ головы, подхватываетъ слова утренней молитвы, начатой матросомъ-запѣвалой, обладавшимъ превосходнымъ баритономъ. И это молитвенное пѣніе ста семидесяти человѣкъ звучитъ какъ-то торжественно среди океана, при блескѣ этого чуднаго тропическаго утра, далеко-далеко отъ родины, на палубѣ корвета, который кажется совсѣмъ крошечной скорлупкой на этой безпредѣльной водяной пустынѣ, спокойной и ласковой здѣсь, но грозной и подчасъ бѣшеной въ другихъ мѣстахъ, гдѣ съ ея яростью уже познакомился корветъ и снова не
