пищи, пока ихъ не нашли рыбаки. Объ этомъ крушеніи Иванъ Ѳедоровичъ неохотно вспоминаетъ, особенно когда корветъ на ходу, такъ какъ почтенный старшій штурмамъ нѣсколько суевѣренъ, какъ многіе старые штурмана, и до сихъ поръ никто въ каютъ-компаніи не слышалъ еще отъ него подробностей объ этой ужасной ночи и о трехдневномъ голоданіи.
По обыкновенно, Иванъ Ѳедоровичъ торопливо допиваетъ свой третій стаканъ, съ папироской, и, окончивъ его, бѣжитъ съ секстаномъ въ рукѣ брать высоты солнца и потомъ дѣлать вычисленія.
Чай отпитъ. Вѣстовые убрали со стола. Старшій офицеръ снова на верху, гдѣ матросы разведены по работамъ. Старшій штурманъ сидитъ и вычисляетъ. Многіе взялись за книги. Одинъ изъ мичмановъ сѣлъ за піанино и играетъ вальсъ Шопена. Докторъ и артиллеристъ, оба глубокомысленные, погружены въ шахматную игру…
А на верху большая часть подвахтенныхъ матросовъ заняты: кто плететъ матъ, кто чинить парусъ, кто учится бросать лотъ, кто скоблитъ шлюпку, забравшись въ нее, кто что-нибудь стругаетъ, помогая плотникамъ, словомъ, каждый занять какой-нибудь легкой работой и каждый непремѣнно, сидя въ бѣлой рубахѣ, съ разстегнутымъ воротомъ, напѣваетъ про себя какую-нибудь пѣсенку, напоминающую далекую родину. Общая любимица мартышка „Дунька“ носится, какъ угорѣлая, по вантамъ, а „Лайка“, песъ неизвѣстной породы, прибѣжавшій еще въ Кронштадтѣ на корветъ и оставленный матросами, давшими ему имя „Лайки“, безмятежно дремлетъ въ тѣни, подъ пушкой.
Вахтенный офицеръ ходитъ взадъ и впередъ по мостику, и нечего ему дѣлать… И посматриваетъ онъ на блестящую полосу океана, гдѣ, перелетывая съ мѣста на мѣсто, сверкаетъ на солнышкѣ летучая рыбка. За кормой носятся альбатросы…
А солнце, палящее, ослѣпительное, поднимается все выше и выше, заливая свѣтомъ маленькій корветъ, и мягкій пассатъ, раздувая его паруса, уноситъ моряковъ все дальше и дальше отъ родного Сѣвера.
