маго «экзотерическаго», «общедоступнаго» буддизма, причемъ поставилъ передъ собою даже статуэтку Будды.
Узнавъ объ этомъ, «madame» перепугалась и дошла до крайняго предѣла негодованія. Что̀ она сдѣлала съ несчастнымъ полковникомъ — я не знаю, но когда я вошелъ въ его комнату, то увидѣлъ его лежащимъ на убогой желѣзной кровати, въ старомъ сѣренькомъ, драповомъ халатикѣ и съ головой, обвязанной шелковымъ платкомъ.
Онъ объявилъ мнѣ, что совсѣмъ боленъ, что у него невыносимо болитъ голова.
Черезъ двѣ, три минуты къ намъ, какъ буря, ворвалась Блаватская, въ своемъ черномъ балахонѣ, съ искаженнымъ лицомъ и вытаращенными, сверкавшими глазами. Она очевидно не въ силахъ была высидѣть у себя въ комнатѣ и почувствовала необходимость излить свой гнѣвъ. Меня она положительно не замѣтила въ первую минуту, я къ тому же и сидѣлъ у окна, всторонѣ.
Устремясь къ кровати Олкотта, она быстро-быстро выпалила нѣсколькими англійскими фразами, изъ которыхъ я могъ только разобрать, что дѣло идетъ о томъ, что она вѣдь не разъ запрещала называть master’а полнымъ именемъ!..
Олкоттъ какъ-то испуганно съёжился.
— У! старый дуракъ! — крикнула она по-русски и изо всѣхъ силъ пихнула его кулакомъ въ бокъ.
Полковникъ глубоко вздохнулъ и только молча перевернулся лицомъ къ стѣнкѣ. Тутъ она меня замѣтила, но нисколько не смутилась.
— Ну, подумайте, только подумайте, — не оселъ ли онъ! — обратилась она ко мнѣ и, въ отборныхъ выраженіяхъ, изложила всю вину несчастнаго полковника.
Впрочемъ черезъ два дня эта буря совершенно стихла. Елена Петровна вернула свое расположеніе президенту теософическаго общества и даже милостиво не разъ къ нему обращалась:
— Болванъ Олкоттъ, старый котъ, пошелъ вонъ!
Тогда онъ усмѣхался и произносилъ:
маго «экзотерического», «общедоступного» буддизма, причем поставил перед собою даже статуэтку Будды.
Узнав об этом, «madame» перепугалась и дошла до крайнего предела негодования. Что она сделала с несчастным полковником — я не знаю, но когда я вошел в его комнату, то увидел его лежащим на убогой железной кровати, в старом сереньком, драповом халатике и с головой, обвязанной шелковым платком.
Он объявил мне, что совсем болен, что у него невыносимо болит голова.
Через две-три минуты к нам, как буря, ворвалась Блаватская, в своем черном балахоне, с искаженным лицом и вытаращенными, сверкавшими глазами. Она, очевидно, не в силах была высидеть у себя в комнате и почувствовала необходимость излить свой гнев. Меня она положительно не заметила в первую минуту, я к тому же и сидел у окна, в стороне.
Устремясь к кровати Олкотта, она быстро-быстро выпалила несколькими английскими фразами, из которых я мог только разобрать, что дело идет о том, что она ведь не раз запрещала называть master’а полным именем!..
Олкотт как-то испуганно съежился.
— У! старый дурак! — крикнула она по-русски и изо всех сил пихнула его кулаком в бок.
Полковник глубоко вздохнул и только молча перевернулся лицом к стенке. Тут она меня заметила, но нисколько не смутилась.
— Ну, подумайте, только подумайте, — не осел ли он! — обратилась она ко мне и в отборных выражениях изложила всю вину несчастного полковника.
Впрочем через два дня эта буря совершенно стихла. Елена Петровна вернула свое расположение президенту теософического общества и даже милостиво не раз к нему обращалась:
— Болван Олкотт, старый кот, пошел вон!
Тогда он усмехался и произносил:
