ніе и участіе, тѣмъ не менѣе стремился къ своей цѣли, сказавъ себѣ: «не уйду, пока не узнаю, что̀ такое она и ея феномены». Я, конечно, не разсчитывалъ, что она сразу, да еще и письменно, совсѣмъ проговорится и себя выдастъ; но я уже настолько зналъ ее, чтобы разсчитывать на ея постоянныя, «маленькія» проговариванья, которыя, въ общей сложности, составятъ нѣчто большое и осязательное.
Будучи въ высшей степени порывистой, несдержанной и, въ иныя минуты, до крайности наивной, — Блаватская могла «до конца» отуманить только людей, еще болѣе наивныхъ, чѣмъ она, еще болѣе несообразительныхъ. Главная же ея сила и условіе ея успѣховъ заключались въ необычайномъ ея цинизмѣ и презрѣніи къ людямъ, которое она скрывала весьма удачно, но которое все же иной разъ прорывалось неудержимо. «Чѣмъ проще, глупѣе и грубѣе «феноменъ», — признавалась она мнѣ впослѣдствіи, — тѣмъ онъ вѣрнѣе удается. Громадное большинство людей, считающихъ себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Еслибы знали вы какіе львы и орлы, во всѣхъ странахъ свѣта, подъ мою свистульку превращались въ ословъ и, сто̀ило мнѣ засвистѣть, послушно хлопали мнѣ въ тактъ огромными ушами!..»
Но въ то время до этихъ признаній было еще далеко; «madame» продолжала морочить меня своимъ «хозяиномъ», увѣряя, что я состою подъ особымъ его покровительствомъ. О феноменахъ же писала, все еще находясь подъ впечатлѣніемъ парижскихъ неудачъ: «Ничего я не могу сдѣлать по части феноменовъ, отъ нихъ мнѣ и такъ тошно. И не говорите про нихъ»…
Она все корила меня «подозрительностью». Сообщилъ я ей о сеансахъ магнетизера Робера и его ясновидящаго субъекта, Эдуарда, который, вмѣстѣ со своимъ наставникомъ, притворялся и фокусничалъ несомнѣнно. А она мнѣ въ отвѣтъ: «государь мой, Всеволодъ Сергѣичъ. Вы ужаснѣйшій и неисправимый — не скептикъ, а «подозритель». Ну, что вамъ сдѣлалъ этотъ Eduard, почему вы думаете, что онъ притворяется? А впрочемъ — мнѣ-то что? подозрѣвайте всѣхъ на здоровье. Вамъ же хуже…» Это подчеркнутое
ние и участие, тем не менее стремился к своей цели, сказав себе: «Не уйду, пока не узнаю, что такое она и ее феномены». Я, конечно, не рассчитывал, что она сразу, да еще и письменно, совсем проговорится и себя выдаст; но я уже настолько знал ее, чтобы рассчитывать на ее постоянные «маленькие» проговаривания, которые в общей сложности составят нечто большое и осязательное.
Будучи в высшей степени порывистой, несдержанной и в иные минуты до крайности наивной, — Блаватская могла «до конца» отуманить только людей, еще более наивных, чем она, еще более несообразительных. Главная же ее сила и условие ее успехов заключались в необычайном ее цинизме и презрении к людям, которое она скрывала весьма удачно, но которое все же иной раз прорывалось неудержимо. «Чем проще, глупее и грубее «феномен», — признавалась она мне впоследствии, — тем он вернее удается. Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы во всех странах света под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..»
Но в то время до этих признаний было еще далеко; «madame» продолжала морочить меня своим «хозяином», уверяя, что я состою под особым его покровительством. О феноменах же писала, все еще находясь под впечатлением парижских неудач: «Ничего я не могу сделать по части феноменов, от них мне и так тошно. И не говорите про них…»
Она все корила меня «подозрительностью». Сообщил я ей о сеансах магнетизера Робера и его ясновидящего субъекта, Эдуарда, который вместе со своим наставником притворялся и фокусничал несомненно. А она мне в ответ: «Государь мой, Всеволод Сергеич. Вы ужаснейший и неисправимый — не скептик, а «подозритель». Ну, что вам сделал этот Eduard, почему вы думаете, что он притворяется? А впрочем — мне-то что? подозревайте всех на здоровье. Вам же хуже…» Это подчеркнутое
