живо начинаетъ Соня. Она радехонька случаю поговорить о своей любимицѣ. „Да какая ловкая мышей ловить! А посмотрѣли бы вы какъ она за птицами! только увидитъ и цапъ-царапъ—съѣла. Ужь такая мастерица!“
Едва Соня это сказала, переполошились птицы. Нѣкоторыя поспѣшно разлетѣлись.
„И мнѣ, кажется, пора“, затрещала старая сорока, кутаясь въ шаль; „уже смеркается, а у меня горло ужасно боится сырости. Совсѣмъ голосъ пропадетъ!“
„Домой, домой, спать пора!“ зазвенѣла дрожащимъ голосомъ канарейка, сзывая своихъ птенцовъ.
Такъ, понемногу разошлись всѣ и Соня опять осталась одна.
„Лучше бы мнѣ вовсе не поминать о Катюшѣ“, пригорюнившись, сказала она. „Никому-то она здѣсь не мила, а вѣдь
живо начинает Соня. Она радехонька случаю поговорить о своей любимице. — Да какая ловкая мышей ловить! А посмотрели бы вы как она за птицами! только увидит и цап-царап — съела. Уж такая мастерица!
Едва Соня это сказала, переполошились птицы. Некоторые поспешно разлетелись.
— И мне, кажется, пора, — затрещала старая сорока, кутаясь в шаль, — уже смеркается, а у меня горло ужасно боится сырости. Совсем голос пропадет!
— Домой, домой, спать пора! — зазвенела дрожащим голосом канарейка, сзывая своих птенцов.
Так понемногу разошлись все, и Соня опять осталась одна.
— Лучше бы мне вовсе не поминать о Катюше, — пригорюнившись, сказала она. — Никому-то она здесь не мила, а ведь
