сматриваемой добродѣтели въ самомъ предметѣ. Но вотъ отвѣтъ его: прочія искуства, говоритъ онъ, суть знанія не себя, а чего-нибудь другаго; одна только разсудительность есть знаніе самой разсудительности и прочихъ знаній. Кто не замѣтитъ съ перваго взгляда, что предметъ разсудительности, какъ самознанія, является здѣсь логическимъ понятіемъ и есть не болѣе, какъ чистая форма, — скелетъ науки, которую Фихте называлъ философіею? И какъ искусно Платонъ обличаетъ заблужденія Сократовыхъ учениковъ, которые, искажая мнѣнія своего учителя, бросали ихъ для потѣхи въ толпу софистовъ! Извѣстно, что Сократъ основалъ свою философію также на самопознаніи, слѣдовательно почиталъ ее знаніемъ знаній, то-есть, наукою человѣческой жизни и дѣятельности въ природѣ внутренней и внѣшней. Но этого знанія онъ не отдѣлялъ отъ предметовъ реальныхъ, этой науки не ограничивалъ предѣлами логическихъ понятій: его философія была практическою, его мудрость — аскетикою сердца, его умствованія — душею всѣхъ занятій даже въ самыхъ низшихъ слояхъ опыта. По сему, разсматривая послѣднее, чисто формальное положеніе Критіаса, сынъ Софрониска поставляетъ его въ совершенную противуположность съ своимъ ученіемъ и ищетъ въ немъ именно того, чего ни въ какомъ формализмѣ быть не можетъ, то-есть, возможна ли разсудительность, какъ знаніе разсудительности и другихъ знаній, и какую пользу она принесетъ намъ, когда мы будемъ имѣть о ней такое понятіе?
Приступая къ рѣшенію перваго вопроса, Сократъ предварительно условливается съ Критіасомъ понимать разсудительность не только какъ знаніе знанія и прочихъ знаній, но и какъ знаніе незнанія, потомъ умозаключаетъ слѣдующимъ образомъ: нѣтъ ниодной душевной силы и ниодной человѣческой дѣятельности, которая не направлялась бы къ извѣстному, отличному отъ себя предмету, а занималась бы собою. Какъ же возможно, чтобы разсудительность, если она есть знаніе знанія и прочихъ знаній, обращалась только къ
сматриваемой добродетели в самом предмете. Но вот ответ его: прочие искусства, говорит он, суть знания не себя, а чего-нибудь другого; одна только рассудительность есть знание самой рассудительности и прочих знаний. Кто не заметит с первого взгляда, что предмет рассудительности, как самознания, является здесь логическим понятием и есть не более, как чистая форма, — скелет науки, которую Фихте называл философиею? И как искусно Платон обличает заблуждения Сократовых учеников, которые, искажая мнения своего учителя, бросали их для потехи в толпу софистов! Известно, что Сократ основал свою философию также на самопознании, следовательно почитал ее знанием знаний, то есть, наукою человеческой жизни и деятельности в природе внутренней и внешней. Но этого знания он не отделял от предметов реальных, этой науки не ограничивал пределами логических понятий: его философия была практическою, его мудрость — аскетикою сердца, его умствования — душею всех занятий даже в самых низших слоях опыта. По сему, рассматривая последнее, чисто формальное положение Критиаса, сын Софрониска поставляет его в совершенную противоположность со своим учением и ищет в нём именно того, чего ни в каком формализме быть не может, то есть, возможна ли рассудительность, как знание рассудительности и других знаний, и какую пользу она принесет нам, когда мы будем иметь о ней такое понятие?
Приступая к решению первого вопроса, Сократ предварительно условливается с Критиасом понимать рассудительность не только как знание знания и прочих знаний, но и как знание незнания, потом умозаключает следующим образом: нет ниодной душевной силы и ниодной человеческой деятельности, которая не направлялась бы к известному, отличному от себя предмету, а занималась бы собою. Как же возможно, чтобы рассудительность, если она есть знание знания и прочих знаний, обращалась только к
