красное и доброе; слѣдовательно, принимающій наказанія принимаетъ добро; а принимающій добро тѣмъ самымъ избавляется отъ величайшаго зла — отъ худости души. Поэтому самый несчастный человѣкъ — тотъ, кто несправедливъ и не избавляется отъ этого зла, или, что то же, — кто, будучи несправедливымъ, не подвергается за то наказанію. — Этими доказательствами опровергнувъ возраженія Полоса, Сократъ въ заключеніе обращается къ риторикѣ и говоритъ, что послѣ допущенныхъ имъ положеній, риторика не можетъ быть полезна въ обществѣ; потому что теперь всякій долженъ оберегать самъ себя и, если нанесъ кому обиду, долженъ тотчасъ идти къ судьѣ и просить себѣ наказанія. Она развѣ тогда только могла бы быть отчасти полезна, когда ея рѣчи служили бы намъ къ убѣжденію судей въ томъ, что мы дѣйствительно виноваты и заслужили наказаніе, или въ томъ, что человѣкъ, нанесшій намъ обиду, не долженъ быть подвергаемъ наказанію, но долженъ умереть ненаказаннымъ (461 A — 481 B). Итакъ положеніе Сократа, что риторы въ городѣ не имѣютъ никакой силы, если имѣть силу есть добро для сильнаго, окончательно доказано, и недоумѣніе Полоса въ этомъ отношеніи разрѣшено.
Но сколь ни вѣрны мысли Сократа, сколь ни строго логически выведены онѣ изъ несомнѣнныхъ основаній, — обыденная жизнь тогдашняго Аѳинянина никакъ не могла примириться съ ними. Проникнутая духомъ высокой нравственности, Сократова философія въ тѣ времена всеобщаго стремленія избалованныхъ Грековъ къ удовольствіямъ и личному интересу казалась пугалищемъ толпы, которое съ одной стороны изумляло ее своею истиною, а съ другой ужасало своими требованіями. Противъ этой строгой, или, какъ тогда казалось, дикой философіи не было оружія, кромѣ того, которымъ развращали и наконецъ совершенно погубили Эллиновъ новые ихъ философы, софисты. Поблажая ихъ страстямъ, но не зная, чѣмъ извинить развратную ихъ жизнь предъ судомъ гражданскихъ законовъ, они отличали требо-
красное и доброе; следовательно, принимающий наказания принимает добро; а принимающий добро тем самым избавляется от величайшего зла — от худости души. Поэтому самый несчастный человек — тот, кто несправедлив и не избавляется от этого зла, или, что то же, — кто, будучи несправедливым, не подвергается за то наказанию. — Этими доказательствами опровергнув возражения Полоса, Сократ в заключение обращается к риторике и говорит, что после допущенных им положений, риторика не может быть полезна в обществе; потому что теперь всякий должен оберегать сам себя и, если нанес кому обиду, должен тотчас идти к судье и просить себе наказания. Она разве тогда только могла бы быть отчасти полезна, когда её речи служили бы нам к убеждению судей в том, что мы действительно виноваты и заслужили наказание, или в том, что человек, нанесший нам обиду, не должен быть подвергаем наказанию, но должен умереть ненаказанным (461 A — 481 B). Итак положение Сократа, что риторы в городе не имеют никакой силы, если иметь силу есть добро для сильного, окончательно доказано, и недоумение Полоса в этом отношении разрешено.
Но сколь ни верны мысли Сократа, сколь ни строго логически выведены они из несомненных оснований, — обыденная жизнь тогдашнего Афинянина никак не могла примириться с ними. Проникнутая духом высокой нравственности, Сократова философия в те времена всеобщего стремления избалованных Греков к удовольствиям и личному интересу казалась пугалищем толпы, которое с одной стороны изумляло ее своею истиною, а с другой ужасало своими требованиями. Против этой строгой, или, как тогда казалось, дикой философии не было оружия, кроме того, которым развращали и наконец совершенно погубили Эллинов новые их философы, софисты. Поблажая их страстям, но не зная, чем извинить развратную их жизнь пред судом гражданских законов, они отличали требо-
