томъ, какъ бы найти ему свою половину и соединиться съ нею. И въ этомъ-то стремленіи къ соединенію съ другою половиною древняго своего существа состоитъ природа Эроса. Вникая въ такое поэтическое представленіе Аристофана, нельзя не замѣтить, что у него съ отыскиваніемъ другой половины существа соединяется мысль о постепенномъ его усовершенствованіи. Теперь непосредственное единство противуположностей, подъ оболочкою миѳа, является уже состояніемъ первобытнымъ, котораго болѣе нѣтъ, и котораго идеалъ, какимъ-то образомъ уцѣлѣвшій въ человѣческой природѣ, влечетъ человѣка въ будущее и предоставляетъ будущему полное свое осуществленіе. Даже выходитъ почти такъ, что первобытный человѣкъ имѣлъ чудовищный образъ, подобный тому, какой приписывалъ ему Эмпедоклъ, прежде чѣмъ надъ отдѣляющею силою ненависти не получила перевѣса организующая сила любви. Въ настоящемъ состояніи человѣка любовь движется не просто эмпирическими фактами непрестаннаго теченія явленій, какъ это было у Эриксимаха, но видимо возводится къ основанію идеальному, что, то-есть, возвышеніе человѣческаго духа надъ природою состоитъ именно въ этомъ свободномъ и постепенномъ самоусовершеніи. Посему здѣсь моментъ дѣятельной силы въ любви не остается безотчетнымъ чувствомъ, но выступаетъ гораздо опредѣленнѣе; чувство же недостаточности въ недѣлимомъ, относительно физической его природы, сознается какъ односторонность пола, а относительно духовной, — какъ раздробленіе даровъ и силъ между различными недѣлимыми. Наконецъ, здѣсь указывается и на ту глубокую мысль, что боги имѣютъ нужду въ поклоненіи людей; такъ какъ міръ явленій необходимъ для проявленія идеи: а такимъ образомъ любовь становится уже союзомъ конечнаго и безконечнаго. Но хотя форма Аристофанова миѳа, по взгляду Платона, имѣетъ значеніе философское, такъ какъ вообще хорошо объясняетъ происхожденіе любви; однакожъ нельзя не замѣтить, что въ ней не представляется образнаго основанія для отличенія люб-
том, как бы найти ему свою половину и соединиться с нею. И в этом-то стремлении к соединению с другою половиною древнего своего существа состоит природа Эроса. Вникая в такое поэтическое представление Аристофана, нельзя не заметить, что у него с отыскиванием другой половины существа соединяется мысль о постепенном его усовершенствовании. Теперь непосредственное единство противоположностей, под оболочкою мифа, является уже состоянием первобытным, которого более нет, и которого идеал, каким-то образом уцелевший в человеческой природе, влечет человека в будущее и предоставляет будущему полное свое осуществление. Даже выходит почти так, что первобытный человек имел чудовищный образ, подобный тому, какой приписывал ему Эмпедокл, прежде чем над отделяющею силою ненависти не получила перевеса организующая сила любви. В настоящем состоянии человека любовь движется не просто эмпирическими фактами непрестанного течения явлений, как это было у Эриксимаха, но видимо возводится к основанию идеальному, что, то есть, возвышение человеческого духа над природою состоит именно в этом свободном и постепенном самоусовершении. Посему здесь момент деятельной силы в любви не остается безотчетным чувством, но выступает гораздо определеннее; чувство же недостаточности в неделимом, относительно физической его природы, сознается как односторонность пола, а относительно духовной, — как раздробление даров и сил между различными неделимыми. Наконец, здесь указывается и на ту глубокую мысль, что боги имеют нужду в поклонении людей; так как мир явлений необходим для проявления идеи: а таким образом любовь становится уже союзом конечного и бесконечного. Но хотя форма Аристофанова мифа, по взгляду Платона, имеет значение философское, так как вообще хорошо объясняет происхождение любви; однакож нельзя не заметить, что в ней не представляется образного основания для отличения люб-
