наго. Онъ долженъ, говоритъ Діотима, сперва располагать дѣтей къ прекраснымъ тѣламъ и прекраснымъ рѣчамъ, — внушая имъ, что прекрасное принадлежитъ не тому или другому недѣлимому, а всѣмъ, съ тѣлесной стороны прекрасно развитымъ и прекрасно говорящимъ. Потомъ онъ долженъ направить взглядъ дѣтей такъ, чтобы душевную красоту они предпочитали тѣлесной, и избыткомъ первой прикрывали недостатокъ послѣдней: это заставитъ ихъ цѣнить прекрасное въ законодательствѣ и во всѣхъ душевныхъ занятіяхъ. Но занятія приковываютъ человѣка большею частію къ чему-нибудь одному и дѣлаютъ взглядъ его узкимъ, чисто опытнымъ: этого не должно быть; всякое частное дѣло надобно совершать въ горизонтѣ болѣе обширномъ, во всякомъ частномъ занятіи надобно быть философомъ, пока не будетъ достигнуто знаніе прекраснаго всеобщаго, божественнаго. Это прекрасное уже по всему прекрасно, всегда прекрасно, и во всѣхъ прекрасно, и блаженна была бы жизнь того человѣка, который бы ощутилъ и узрѣлъ его; потому что тогда мы раждали бы не образы добродѣтели, а самую истину, и были бы безсмертны. (204 D — 212 B).
Въ ту самую минуту, какъ Сократъ кончилъ свою рѣчь, въ общество пировавшихъ друзей приходитъ Алкивіадъ — пьяный. Такое состояніе новаго собесѣдника, по намѣренію Платона, требовалось конечно для того, что онъ долженъ былъ высказать многое, несовмѣстимое съ совѣстливостію человѣка трезваго. Алкивіаду надлежало также подчиниться постановленію общества и импровизировать на предложенную тему; онъ соглашается и изображаетъ Эроса такимъ, какимъ описывалъ его Сократъ, только не въ идеѣ, а въ идеальномъ представленіи, осуществленномъ личностію самого Сократа. Въ этомъ изображеніи схвачены и приписаны Сократу всѣ черты раскрытой имъ идеи: здѣсь — та же внѣшняя, земная Пенія, и тотъ же внутренній, божественный Поръ; та же необутость и вѣчная скитальческая жизнь по дорогамъ, площадямъ, гимназіямъ, и то же препровожденіе цѣлыхъ но-
наго. Он должен, говорит Диотима, сперва располагать детей к прекрасным телам и прекрасным речам, — внушая им, что прекрасное принадлежит не тому или другому неделимому, а всем, с телесной стороны прекрасно развитым и прекрасно говорящим. Потом он должен направить взгляд детей так, чтобы душевную красоту они предпочитали телесной, и избытком первой прикрывали недостаток последней: это заставит их ценить прекрасное в законодательстве и во всех душевных занятиях. Но занятия приковывают человека большею частью к чему-нибудь одному и делают взгляд его узким, чисто опытным: этого не должно быть; всякое частное дело надобно совершать в горизонте более обширном, во всяком частном занятии надобно быть философом, пока не будет достигнуто знание прекрасного всеобщего, божественного. Это прекрасное уже по всему прекрасно, всегда прекрасно, и во всех прекрасно, и блаженна была бы жизнь того человека, который бы ощутил и узрел его; потому что тогда мы рождали бы не образы добродетели, а самую истину, и были бы бессмертны. (204 D — 212 B).
В ту самую минуту, как Сократ кончил свою речь, в общество пировавших друзей приходит Алкивиад — пьяный. Такое состояние нового собеседника, по намерению Платона, требовалось конечно для того, что он должен был высказать многое, несовместимое с совестливостию человека трезвого. Алкивиаду надлежало также подчиниться постановлению общества и импровизировать на предложенную тему; он соглашается и изображает Эроса таким, каким описывал его Сократ, только не в идее, а в идеальном представлении, осуществленном личностью самого Сократа. В этом изображении схвачены и приписаны Сократу все черты раскрытой им идеи: здесь — та же внешняя, земная Пения, и тот же внутренний, божественный Пор; та же необутость и вечная скитальческая жизнь по дорогам, площадям, гимназиям, и то же препровождение целых но-
