Никоторая изъ этихъ частей не раскрыта такъ, чтобы не оставалось ничего желать: есть въ нихъ мысли, требующія объясненія, — и онѣ не объяснены, онѣ тощи и походятъ на какую-то недоговорку; есть и такія, которыми обезображивается цѣлое, — и хотѣлось бы изгнать ихъ изъ діалога, или затѣнить другими, болѣе приличными. Читая первую часть, невольно припоминаешь взглядъ софистовъ, поставлявшихъ философію въ накопленіи множества разнородныхъ познаній и въ хвастливомъ высказываніи ихъ; а между тѣмъ о софистахъ въ діалогѣ и намека нѣтъ, и Сократова иронія не нашла здѣсь самой богатой для себя матеріи. Возможно ли, чтобы Платонъ ни однимъ словомъ не обличилъ тѣхъ самыхъ хвастуновъ, противъ которыхъ, судя по роду вопросовъ, направляемо было его сочиненіе? Правда, нѣкоторые, основываясь на словахъ Діогена Лаэрція (IX, 37), полагали, что этотъ діалогъ написанъ не противъ софистовъ, а противъ той партіи людей, которая, вмѣстѣ съ представителемъ своимъ, влюбленнымъ музыкантомъ, почитала корифеемъ мудрости Димокрита и поставляла философію въ многознаніи. Но читая самое сочиненіе, мы не находимъ въ немъ никакого повода къ такой догадкѣ, ни одного слова о Димокритѣ или его школѣ. Въ подлинныхъ Платоновыхъ діалогахъ преданность разговаривающихъ лицъ извѣстному философскому началу, или какой нибудь идеѣ, обыкновенно обличается ироніею Сократа; а здѣсь нѣтъ ничего подобнаго. Вторая часть разговора, если будемъ смотрѣть на нее со стороны философской, представится намъ еще слабѣе первой. Въ этой части писатель, чтобы имѣть право почитать философа добрымъ царемъ, добрымъ судьею, добрымъ отцомъ семейства, и во всѣхъ отношеніяхъ полезнымъ человѣкомъ, приписываетъ ему разсудительность и справедливость. Но, во-первыхъ, справедливость, которую онъ понимаетъ какъ добродѣтель, воздающую всякому свое, смѣшивается у него съ судейскимъ дѣломъ, что далеко несогласно съ ученіемъ Платона. Во-вторыхъ, разсудительность, по его мнѣнію, имѣетъ такую силу, что даетъ
Никоторая из этих частей не раскрыта так, чтобы не оставалось ничего желать: есть в них мысли, требующие объяснения, — и они не объяснены, они тощи и походят на какую-то недоговорку; есть и такие, которыми обезображивается целое, — и хотелось бы изгнать их из диалога, или затенить другими, более приличными. Читая первую часть, невольно припоминаешь взгляд софистов, поставлявших философию в накоплении множества разнородных познаний и в хвастливом высказывании их; а между тем о софистах в диалоге и намека нет, и Сократова ирония не нашла здесь самой богатой для себя материи. Возможно ли, чтобы Платон ни одним словом не обличил тех самых хвастунов, против которых, судя по роду вопросов, направляемо было его сочинение? Правда, некоторые, основываясь на словах Диогена Лаэрция (IX, 37), полагали, что этот диалог написан не против софистов, а против той партии людей, которая, вместе с представителем своим, влюбленным музыкантом, почитала корифеем мудрости Димокрита и поставляла философию в многознании. Но читая самое сочинение, мы не находим в нём никакого повода к такой догадке, ни одного слова о Димокрите или его школе. В подлинных Платоновых диалогах преданность разговаривающих лиц известному философскому началу, или какой-нибудь идее, обыкновенно обличается ирониею Сократа; а здесь нет ничего подобного. Вторая часть разговора, если будем смотреть на нее со стороны философской, представится нам еще слабее первой. В этой части писатель, чтобы иметь право почитать философа добрым царем, добрым судьею, добрым отцом семейства, и во всех отношениях полезным человеком, приписывает ему рассудительность и справедливость. Но, во-первых, справедливость, которую он понимает как добродетель, воздающую всякому свое, смешивается у него с судейским делом, что далеко несогласно с учением Платона. Во-вторых, рассудительность, по его мнению, имеет такую силу, что дает
