однакожъ измѣряемости своей, они все-таки должны быть относимы къ роду не предѣльнаго, а безпредѣльнаго; потому что самыя степени ихъ измѣняемости безпредѣльны (p. 52 C — D). Притомъ, надобно еще смотрѣть, что̀ есть въ нихъ истиннаго. Къ истинному же относится не великость или множество, а чистота и подлинность. Посему удовольствіе тѣмъ ближе подойдетъ къ истинѣ, чѣмъ будетъ оно чище и свободнѣе отъ скорби (p. 52 E — 53 B). Наконецъ, и то нужно замѣтить, что удовольствіе не останавливается на дѣйствительно существующемъ, но находится въ непрестанномъ движеніи, какъ говорятъ и самые друзья удовольствій. А отсюда видно, какъ надобно думать о достоинствѣ удовольствія. Въ природѣ вещей различаются γένεσις и οὐσία, или бытное и сущность. Γένεσις всегда бываетъ для чего другаго, и къ нему относится; а οὐσία существуетъ само по себѣ и не стремится ни къ чему другому. Но то, для чего раждается другое, раждающееся для другаго, надобно относить къ числу благъ; а то, что существуетъ для другаго и ни самостоятельности, ни цѣли въ себѣ самомъ не имѣетъ, не можетъ почитаться благомъ. Слѣдовательно, удовольствіе, усматриваемое всегда въ движеніи и происхожденіи, не должно быть причисляемо къ благамъ. Люди, приписывающіе все удовольствію, такъ какъ съ рожденіемъ необходимо соединяется разрушеніе, призна́ютъ дѣломъ самымъ превосходнымъ и изберутъ рожденіе и разрушеніе, а не ту третью жизнь, въ которой нѣтъ ни радости ни скорби (p. 53 C — 55 A). Это мѣсто Филеба находится въ ближайшемъ сродствѣ съ разсужденіями Сократа въ Горгіасѣ (p. 491 D, 497 E sqq.). Но излагаемое здѣсь ученіе Платона объ удовольствіи, какъ о бытномъ, περὶ τῆς γενέσεως, опровергаетъ Аристотель (Ethic. Nicom. VII, с. 11—14, и X, 1—5): о свойствѣ и природѣ удовольствія разсуждаетъ онъ очень остроумно, полагая, что удовольствіе въ опредѣленное время не есть κίνησις или γένεσις, но есть явленіе абсолютное, — τὸ τῆς ἡδονῆς εἶδος ἐν ὁτῳοῦν χρόνῳ τέλειον, или τὸ ἥδεσθαι ἐν τῷ νῦν ὅλον τι.
однакож измеряемости своей, они всё-таки должны быть относимы к роду не предельного, а беспредельного; потому что самые степени их изменяемости беспредельны (p. 52 C — D). Притом, надобно еще смотреть, что̀ есть в них истинного. К истинному же относится не великость или множество, а чистота и подлинность. Посему удовольствие тем ближе подойдет к истине, чем будет оно чище и свободнее от скорби (p. 52 E — 53 B). Наконец, и то нужно заметить, что удовольствие не останавливается на действительно существующем, но находится в непрестанном движении, как говорят и самые друзья удовольствий. А отсюда видно, как надобно думать о достоинстве удовольствия. В природе вещей различаются γένεσις и οὐσία, или бытное и сущность. Γένεσις всегда бывает для чего другого, и к нему относится; а οὐσία существует само по себе и не стремится ни к чему другому. Но то, для чего рождается другое, рождающееся для другого, надобно относить к числу благ; а то, что существует для другого и ни самостоятельности, ни цели в себе самом не имеет, не может почитаться благом. Следовательно, удовольствие, усматриваемое всегда в движении и происхождении, не должно быть причисляемо к благам. Люди, приписывающие всё удовольствию, так как с рождением необходимо соединяется разрушение, призна́ют делом самым превосходным и изберут рождение и разрушение, а не ту третью жизнь, в которой нет ни радости ни скорби (p. 53 C — 55 A). Это место Филеба находится в ближайшем сродстве с рассуждениями Сократа в Горгиасе (p. 491 D, 497 E sqq.). Но излагаемое здесь учение Платона об удовольствии, как о бытном, περὶ τῆς γενέσεως, опровергает Аристотель (Ethic. Nicom. VII, с. 11—14, и X, 1—5): о свойстве и природе удовольствия рассуждает он очень остроумно, полагая, что удовольствие в определенное время не есть κίνησις или γένεσις, но есть явление абсолютное, — τὸ τῆς ἡδονῆς εἶδος ἐν ὁτῳοῦν χρόνῳ τέλειον, или τὸ ἥδεσθαι ἐν τῷ νῦν ὅλον τι.
