бы дать ему точнѣйшее опредѣленіе; и подобный способъ разсужденія примѣняется иногда къ такимъ вещамъ, которыя не относятся къ цѣли бесѣды, а только поставляются передъ глазами, какъ бы какой примѣръ діалектическаго вопроса. Здѣсь одинъ и тотъ же предметъ нерѣдко обсуживается въ нѣсколько пріемовъ, и притомъ такъ, что его значеніе и природа иной разъ опредѣляются больше случайными признаками, чѣмъ существенными его свойствами. Наконецъ, тотъ же способъ прилагается для изслѣдованія положеній Парменида и другихъ философовъ о сущности вещей, причемъ въ элейцѣ усматривается такая ревность къ истинѣ, что онъ, по видимому, забываетъ самъ себя и невольно склоняется къ сократическому образу разсужденія. Къ этому присоединяется еще нѣчто такое, что можетъ показаться особенно загадочнымъ. Тогда какъ въ Теэтетѣ все разсужденіе ограничивается рѣшеніемъ вопроса, почему знанія истины надобно искать не въ чувственныхъ усмотрѣніяхъ и мнѣніяхъ, — въ Софистѣ, на первый взглядъ, направляется дѣло совсѣмъ не къ изслѣдованію элейскихъ и мегарскихъ мнѣній о природѣ истины и знанія. Здѣсь весьма широко разсматривается вопросъ о томъ, что̀ такое «софистъ»: этимъ, по видимому, и начинается, и оканчивается книга; и тутъ же, по мѣстамъ, дѣлается замѣчаніе, что о политикѣ и философѣ была рѣчь въ другое время. Что же это такое? Почему съ дѣйствительнымъ содержаніемъ діалога соединенъ здѣсь вопросъ о софистѣ? — Это можетъ объясниться только тогда, когда все содержаніе разсматриваемаго сочиненія мы подведемъ подъ одинъ взглядъ. Чтобы легче сдѣлать это, надобно сперва, по нашему обычаю, обозрѣть сущность всего излагаемаго здѣсь разсужденія, слѣдуя тому же порядку частей, какой установленъ самимъ Платономъ, и соблюдая имъ же придуманную связь между этими частями. Сдѣлавъ такъ, мы затѣмъ попытаемся разсмотрѣть все, что служитъ къ объясненію содержанія и внѣшняго плана настоящей книги.
бы дать ему точнейшее определение; и подобный способ рассуждения применяется иногда к таким вещам, которые не относятся к цели беседы, а только поставляются перед глазами, как бы какой пример диалектического вопроса. Здесь один и тот же предмет нередко обсуживается в несколько приемов, и притом так, что его значение и природа иной раз определяются больше случайными признаками, чем существенными его свойствами. Наконец, тот же способ прилагается для исследования положений Парменида и других философов о сущности вещей, причем в элейце усматривается такая ревность к истине, что он, по-видимому, забывает сам себя и невольно склоняется к сократическому образу рассуждения. К этому присоединяется еще нечто такое, что может показаться особенно загадочным. Тогда как в Теэтете всё рассуждение ограничивается решением вопроса, почему знания истины надобно искать не в чувственных усмотрениях и мнениях, — в Софисте, на первый взгляд, направляется дело совсем не к исследованию элейских и мегарских мнений о природе истины и знания. Здесь весьма широко рассматривается вопрос о том, что̀ такое «софист»: этим, по-видимому, и начинается, и оканчивается книга; и тут же, по местам, делается замечание, что о политике и философе была речь в другое время. Что же это такое? Почему с действительным содержанием диалога соединен здесь вопрос о софисте? — Это может объясниться только тогда, когда всё содержание рассматриваемого сочинения мы подведем под один взгляд. Чтобы легче сделать это, надобно сперва, по нашему обычаю, обозреть сущность всего излагаемого здесь рассуждения, следуя тому же порядку частей, какой установлен самим Платоном, и соблюдая им же придуманную связь между этими частями. Сделав так, мы затем попытаемся рассмотреть всё, что служит к объяснению содержания и внешнего плана настоящей книги.
