потеряно для него, когда онъ взглянулъ на картину ихъ глазами. Онъ видѣлъ хорошо написанное (и то даже не хорошо, — онъ ясно видѣлъ теперь кучу недостатковъ) повтореніе тѣхъ безконечныхъ Христовъ Тиціана, Рафаеля, Рубенса, и тѣхъ же воиновъ и Пилата. Все это было пошло, бѣдно и старо, и даже дурно написано — пестро и слабо. Они будутъ правы, говоря притворно учтивыя фразы въ присутствіи художника, и жалѣя его и смѣясь надъ нимъ, когда останутся одни.
Ему стало слишкомъ тяжело это молчаніе (хотя оно продолжалось не болѣе минуты). Чтобы прервать его и показать, что онъ не взволнованъ, онъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, обратился къ Голенищеву.
— Я, кажется, имѣлъ удовольствіе встрѣчаться, — сказалъ онъ ему, безпокойно оглядываясь то на Анну, то на Вронскаго, чтобы не проронить ни одной черты изъ выраженія ихъ лицъ.
— Какъ же! мы видѣлись у Росси, помните на этомъ вечерѣ, гдѣ декламировала эта италіянская барышня — новая Рашель? — свободно заговорилъ Голенищевъ, безъ малѣйшаго сожалѣнія отводя взглядъ оть картины и обращаясь къ художнику.
Замѣтивъ однако, что Михайловъ ждетъ сужденія о картинѣ, онъ сказалъ:
— Картина ваша очень подвинулась съ тѣхъ поръ, какъ я послѣдній разъ видѣлъ ее. И какъ тогда, такъ и теперь меня необыкновенно поражаетъ фигура Пилата. Такъ понимаешь этого человѣка, добраго, славнаго малаго, но чиновника до глубины души, который не вѣдаетъ, что̀ творитъ. Но мнѣ кажется.....
Все подвижное лицо Михайлова вдругъ просіяло: глаза засвѣтились. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но не могъ выго-
