ворить отъ волненія, и притворился, что откашливается. Какъ ни низко онъ цѣнилъ способность пониманія искусства Голенищевымъ, какъ ни ничтожно было то справедливое замѣчаніе о вѣрности выраженія лица Пилата, какъ чиновника, какъ ни обидно могло-бы ему показаться высказываніе перваго такого ничтожнаго замѣчанія, тогда-какъ не говорилось о важнѣйшихъ, Михайловъ былъ въ восхищеніи отъ этого замѣчанія. Онъ самъ думалъ о фигурѣ Пилата то же, что̀ сказалъ Голенищевъ. То, что это соображеніе было одно изъ милліоновъ другихъ соображеній, которыя, какъ Михайловъ твердо зналъ это, всѣ были бы вѣрны, — не уменьшило для него значенія замѣчанія Голенищева. Онъ полюбилъ Голенищева за это замѣчаніе, и отъ состоянія унынія вдругъ перешелъ къ восторгу. Тотчасъ же вся картина его ожила предъ нимъ со всею невыразимою сложностью всего живаго. Михайловъ опять попытался сказать, что онъ такъ понималъ Пилата, но губы его непокорно тряслись, и онъ не могъ выговорить. Вронскій и Анна тоже что-то говорили тѣмъ тихимъ голосомъ, которымъ, отчасти чтобы не оскорбить художника, отчасти чтобы не сказать громко глупость, которую такъ легко сказать, говоря объ искусствѣ, обыкновенно говорятъ на выставкахъ картинъ. Михайлову казалось, что картина и на нихъ произвела впечатлѣніе. Онъ подошелъ къ нимъ.
— Какъ удивительно выраженіе Христа! — сказала Анна. Изъ всего, что̀ она видѣла, это выраженіе ей больше всего понравилось; и она чувствовала, что это центръ картины, и потому похвала эта будетъ пріятна художнику. — Видно, что ему жалко Пилата.
Это было опять одно изъ того милліона вѣрныхъ соображеній, которыя можно было найти въ его картинѣ и въ фигурѣ Христа. Она сказала, что ему жалко Пилата. Въ
