красота взяты кѣмъ? Имъ и его дѣтьми. Я отслужила ему, и на этой службѣ ушло все мое, и ему теперь, разумѣется, свѣжее, пошлое существо пріятнѣе. Они вѣрно говорили между собой обо мнѣ, или, еще хуже, умалчивали… ты понимаешь?
Опять ненавистью зажглись ея глаза.
— И послѣ этого онъ будетъ говорить мнѣ… Что жъ, я буду вѣрить ему? Никогда. Нѣтъ, ужъ кончено все, все, что составляло утѣшеніе, награду труда, мукъ… Ты повѣришь ли? я сейчасъ учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученіе. Зачѣмъ я стараюсь, тружусь? Зачѣмъ дѣти? Ужасно то, что вдругъ душа моя перевернулась, и вмѣсто любви, нѣжности у меня къ нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и…
— Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты такъ оскорблена, такъ возбуждена, что ты многое видишь не такъ.
Долли затихла, и онѣ минуты двѣ помолчали.
— Что дѣлать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ея прямо отзывалось на каждое слово, на каждое выраженіе лица невѣстки.
— Я одно скажу, — начала Анна: — я его сестра, я знаю его характеръ, эту способность все, все забыть (она сдѣлала жестъ передъ лбомъ), эту способность полнаго увлеченія, но зато и полнаго раскаянія. Онъ не вѣритъ, не понимаетъ теперь, какъ онъ могъ сдѣлать то, что́ сдѣлалъ.
— Нѣтъ, онъ понимаетъ, онъ понималъ! — перебила Долли. — Но я… ты забываешь меня… развѣ мнѣ легче?
— Постой. Когда онъ говорилъ мнѣ, признаюсь тебѣ, я не понимала еще всего ужаса твоего положенія. Я ви-
