дѣла только его и то, что семья разстроена; мнѣ его жалко было; но, поговоривъ съ тобой, я, какъ женщина, вижу другое; я вижу твои страданія, и мнѣ, не могу тебѣ сказать, какъ жаль тебя! Но, Долли, душенька, я понимаю твои страданія вполнѣ, только одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько въ душѣ твоей есть еще любви къ нему. Это ты знаешь, — настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то прости!
— Нѣтъ, — начала Долли; но Анна прервала ее, цѣлуя еще разъ ея руку.
— Я больше тебя знаю свѣтъ, — сказала она. — Я знаю этихъ людей, какъ Стива, какъ они смотрятъ на это. Ты говоришь, что онъ съ ней говорилъ о тебѣ. Этого не было. Эти люди дѣлаютъ невѣрности, но свой домашній очагъ и жена — это для нихъ святыня. Какъ-то у нихъ эти женщины остаются въ презрѣніи и не мѣшаютъ семьѣ. Они какую-то черту проводятъ непроходимую между семьей и этимъ. Я этого не понимаю, но это такъ.
— До, но онъ цѣловалъ ее…
— Долли, постой, душенька. Я видѣла Стиву, когда онъ былъ влюбленъ въ тебя. Я помню это время, когда онъ пріѣзжалъ ко мнѣ и плакалъ, говоря о тебѣ, и какая поэзія и высота была ты для него, и я знаю, что чѣмъ больше онъ съ тобой жилъ, тѣмъ выше ты для него становилась. Вѣдь мы смѣялись бывало надъ нимъ, что онъ къ каждому слову прибавлялъ: „Долли удивительная женщина“. Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлеченіе не души его…
— Но если это увлеченіе повторится?
— Оно не можетъ, какъ я понимаю…
— Да, но ты простила бы?
— Не знаю, не могу судить… Нѣтъ, могу, — сказала
