Анна подумавъ и, уловивъ мыслью положеніе и свѣсивъ его на внутреннихъ вѣсахъ, прибавила: — Нѣтъ, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы и такъ простила бы, какъ будто этого не было, совсѣмъ не было…
— Ну, разумѣется, — быстро прервала Долли, какъ будто она говорила то, что́ не разъ думала, — иначе бы это не было прощеніе. Если простить, то совсѣмъ, совсѣмъ. Ну, пойдемъ, я тебя проведу въ твою комнату, — сказала она, вставая, и по дорогѣ обняла Анну. — Милая моя, какъ я рада, что ты пріѣхала. Мнѣ легче, гораздо легче стало.
Весь день этотъ Анна провела дома, то-есть у Облонскихъ, и не принимала никого, такъ какъ уже нѣкоторые изъ ея знакомыхъ, успѣвъ узнать о ея прибытіи, пріѣзжали въ этотъ же день. Анна все утро провела съ Долли и съ дѣтьми. Она только послала записочку къ брату, чтобы онъ непремѣнно обѣдалъ дома. „Пріѣзжай, Богъ милостивъ“, писала она.
Облонскій обѣдалъ дома; разговоръ былъ общій, и жена говорила съ нимъ, называя его „ты“, чего прежде не было. Въ отношеніяхъ мужа съ женой оставалась та же отчужденность, но уже не было рѣчи о разлукѣ, и Степанъ Аркадьевичъ видѣлъ возможность объясненія и примиренія.
Тотчасъ послѣ обѣда пріѣхала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ѣхала теперь къ сестрѣ не безъ страха передъ тѣмъ, какъ ее приметъ эта петербургская свѣтская дама, которую всѣ такъ хвалили. Но она понравилась Аннѣ Аркадьевнѣ, — это она увидѣла сейчасъ. Анна очевидно любовалась ея красотою и молодостью, и
