оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась: она чувствовала, что все само собой должно быть хорошо и граціозно на ней и что оправлять ничего не нужно.
Кити была въ одномъ изъ своихъ счастливыхъ дней. Платье не тѣснило нигдѣ, нигдѣ не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовыя туфли на высокихъ, выгнутыхъ каблукахъ не жали, а веселили ножку. Густыя бандо бѣлокурыхъ волосъ держались какъ свои на маленькой головкѣ. Пуговицы всѣ три застегнулись не порвавшись на высокой перчаткѣ, которая обвила ея руку, не измѣнивъ ея формы. Черная бархатка медальона особенно нѣжно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя въ зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всемъ другомъ могло еще быть сомнѣніе, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здѣсь, на балѣ, взглянувъ на нее въ зеркало. Въ обнаженныхъ плечахъ и рукахъ Кити чувствовала холодную мраморность — чувство, которое она особенно любила. Глаза блестѣли, и румяныя губы не могли не улыбаться отъ сознанія своей привлекательности. Не успѣла она войти въ залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цвѣтной толпы дамъ, ожидавшихъ приглашенія танцовать (Кити никогда не стаивала въ этой толпѣ), какъ ужъ ее пригласили на вальсъ, и пригласилъ лучшій кавалеръ, главный кавалеръ по бальной іерархіи, знаменитый дирижеръ баловъ, церемоніймейстеръ, женатый, красивый и статный мужчина, Егорушка Корсунскій. Только что оставивъ графиню Банину, съ которой онъ протанцовалъ первый туръ вальса, онъ, оглядывая свое хозяйство, то-есть пустившихся танцовать нѣсколько паръ, увидѣлъ входившую Кити и подбѣжалъ къ ней тою особенною, свойственною только
