— Длинная исторія. Я разскажу когда-нибудь, — сказалъ Левинъ, но сейчасъ-же сталъ разсказывать. — Ну, коротко сказать, я убѣдился, что никакой земской дѣятельности нѣтъ и быть не можетъ, заговорилъ онъ, какъ-будто кто-то сейчасъ обидѣлъ его: — съ одной стороны игрушка, играютъ въ парламентъ, а я не достаточно молодъ, ни достаточно старъ, чтобы забавляться игрушками; а съ другой стороны (онъ заикнулся), это — средство для уѣздной coterie наживать деньжонки. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не въ видѣ взятокъ, а въ видѣ незаслуженнаго жалованья, — говоритъ онъ такъ горячо, какъ-будто кто-нибудь изъ присутствовавшихъ оспаривалъ его мнѣніе.
— Эге! Да ты, я вижу, опять въ новой фазѣ, въ консервативной, сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Но, впрочемъ, послѣ объ этомъ.
— Да, послѣ. Но мнѣ нужно было тебя видѣть, сказалъ Левинъ, съ ненавистью вглядываясь въ руку Гриневича.
Степанъ Аркадьевичъ чуть-замѣтно улыбнулся.
— Какъ-же ты говорилъ, что никогда больше не надѣнешь европейскаго платья? сказалъ онъ, оглядывая его новое, очевидно отъ французскаго портнаго, платье. — Такъ! я вижу: новая фаза.
Левинъ вдругъ покраснѣлъ, но не такъ, какъ краснѣютъ взрослые люди, слегка, сами того не замѣчая, но такъ, какъ краснѣютъ мальчики, — чувствуя, что они смѣшны своей застѣнчивостью, и вслѣдствіе того стыдясь и краснѣя еще больше, почти до слезъ. И такъ странно было видѣть это умное, мужественное лицо въ такомъ дѣтскомъ состояніи, что Облонскій пересталъ смотрѣть на него.
— Да, гдѣ жъ увидимся? Вѣдь мнѣ очень, очень нужно поговорить съ тобой, сказалъ Левинъ.
Облонскій какъ-будто задумался:
