такъ сильно, что надо предпринять что-то. Но что можно и что должно было предпринять, онъ не могъ придумать.
„То и прелестно, — думалъ онъ, возвращаясь отъ Щербацкихъ и вынося отъ нихъ, какъ и всегда, пріятное чувство чистоты и свѣжести, происходившее отчасти и отъ того, что онъ не курилъ цѣлый вечеръ, и вмѣстѣ новое чувство умиленія предъ ея къ себѣ любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мною, ни ею, но мы такъ понимали другъ друга въ этомъ невидимомъ разговорѣ взглядовъ и интонацій, что нынче яснѣе, чѣмъ когда-нибудь, она сказала мнѣ, что любитъ. И какъ мило, просто и главное довѣрчиво! Я самъ себя чувствую лучше, чище. Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мнѣ много хорошаго. Эти милые влюбленные глаза! Когда она сказала: и очень…“
„Ну такъ что жъ? Ну и ничего. Мнѣ хорошо, и ей хорошо“. И онъ задумался о томъ, гдѣ ему кончить нынѣшній вечеръ.
Онъ прикинулъ воображеніемъ мѣста, куда онъ могъ бы ѣхать. „Клубъ? партія безика, шампанское съ Игнатовымъ? Нѣтъ, не поѣду. Château des fleurs, тамъ найду Облонскаго, куплеты, cancan? Нѣтъ, надоѣло. Вотъ именно за то я люблю Щербацкихъ, что самъ лучше дѣлаюсь. Поѣду домой“. Онъ прошелъ прямо въ свой номеръ у Дюссо, велѣлъ подать себѣ ужинать и потомъ, раздѣвшись, только успѣлъ положить голову на подушку, заснулъ крѣпкимъ сномъ.
На другой день въ 11 часовъ утра Вронскій выѣхалъ на станцію петербургской желѣзной дороги встрѣчать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступенькахъ большой
