лѣстницы, былъ Облонскій, ожидавшій съ этимъ же поѣздомъ сестру.
— А! ваше сіятельство! — крикнулъ Облонскій. — Ты за кѣмъ?
— Я за матушкой, — улыбаясь, какъ и всѣ, кто встрѣчался съ Облонскимъ, отвѣчалъ Вронскій, пожимая ему руку, и вмѣстѣ съ нимъ взошелъ на лѣстницу. — Она нынче должна быть изъ Петербурга.
— А я тебя ждалъ до двухъ часовъ. Куда же ты поѣхалъ отъ Щербацкихъ?
— Домой, — отвѣчалъ Вронскій. — Признаться, мнѣ такъ было пріятно вчера послѣ Щербацкихъ, что никуда не хотѣлось.
— Узнаю коней ретивыхъ по какимъ-то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, — продекламировалъ Степанъ Аркадьевичъ точно такъ же, какъ прежде Левину.
Вронскій улыбнулся съ такимъ видомъ, что онъ не отрекается отъ этого, но тотчасъ же перемѣнилъ разговоръ.
— А ты кого встрѣчаешь? — спросилъ онъ.
— Я? я хорошенькую женщину, — сказалъ Облонскій.
— Вотъ какъ!
— Honni soit qui mal y pense! Сестру Анну.
— Ахъ, это Каренину! — сказалъ Вронскій.
— Ты ее вѣрно знаешь?
— Кажется, знаю! Или нѣтъ… Право, не помню, — разсѣянно отвѣчалъ Вронскій, смутно представляя себѣ при имени Карениной что-то чопорное и скучное.
— Но Алексѣя Александровича, моего знаменитаго зятя, вѣрно знаешь. Его весь міръ знаетъ.
— То-есть знаю по репутаціи и по виду. Знаю, что онъ
