можнымъ формулировать главное осужденіе противъ дарвинизма въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Итакъ, бѣда и прелесть теоріи заключается въ общихъ принципахъ и общихъ изъ нихъ выводахъ, въ неопредѣленности формулъ и пріемовъ. Бѣда именно въ томъ, что дарвинисты довольствуются общими положеніями, не заботясь о проведеніи ихъ по всѣмъ частностямъ, и употребляютъ неопредѣленные пріемы, не замѣчая ихъ неопредѣленности и стараясь устранить ее». Но гдѣ же хоть тѣнь доказательства этого голословнаго обвиненія? Гдѣ же примѣры несостоятельности дарвинизма въ примѣненіи къ частностямъ? Почему же именно такіе ученые, какъ Гукеръ, какъ Декандоль, какъ Аза-Грей, дѣятельность которыхъ уже никакъ не отличалась «неопредѣленностью» или недостаткомъ «частностей», особенно горячо привѣтствовали дарвинизмъ, а послѣдній изъ нихъ мѣтко назвалъ его «рабочею гипотезой», т.-е. именно такимъ ученіемъ, которое является могучимъ орудіемъ при изслѣдованіи «частностей», — орудіемъ, которымъ дѣйствительно, вотъ уже четверть вѣка, пользуются именно натуралисты, двигающіе науку впередъ? И, наоборотъ, гдѣ тѣ «частности», о которыя разбился дарвинизмъ? Вотъ г. Страховъ на восьмидесяти, а г. Данилевскій на сотняхъ страницъ пытались уловить противорѣчіе дарвинизма съ одною только частностью, съ однимъ фактомъ — фактомъ существованія скрещиванія, но весь ихъ трудъ пропалъ втунѣ.
Подобно Данилевскому, видя безплодность своихъ попытокъ доказать несостоятельность дарвинизма по существу, г. Страховъ пытается увѣрить своего читателя, что это ученіе не можетъ и не быть слабымъ, потому что… потому что оно — произведеніе англичанина. А англичане, извѣстно, (г. Страховъ это считаетъ, кажется, аксіомой), неспособны къ здравому мышленію. Г. Страховъ, повидимому, считаетъ это настолько очевиднымъ, что на полустраничкѣ развиваетъ какую-то темную теорію, на основаніи которой выходитъ, что англичане, какъ эмпирики, питаютъ отвращеніе къ отвлеченному мышленію и, въ то же время, какою-то роковою силой толкаются въ эту, антипатичную имъ, область, вслѣдствіе чего и городятъ невозможныя теоріи. Такимъ образомъ, на долю англійскаго ума сердитый г. Страховъ выбрасываетъ только два, правда, трудно совмѣстимые, но за то одинаково нелестные недостатка: грубый, не разсуждающій эмпиризмъ и безтолковую, безпочвенную отвлеченность. Насколько такое, очевидно, вызванное капризомъ, представленіе соотвѣтствуетъ дѣйствительности, т.-е. тому представленію объ особенностяхъ англійскаго ума, которое долженъ былъ себѣ составить всякій знакомый съ исторіей и современнымъ состояніемъ положительныхъ наукъ, не стану распространяться, — это отвлекло бы слишкомъ далеко отъ сущности спора, — и перейду къ непосредственному обвиненію Дарвина, какъ и всегда, на основаніи одной выхваченной у него фразы. Вотъ она: «Всякій, чей умственный складъ заставляетъ приписывать большее значеніе необъяснимымъ трудностямъ, чѣмъ объясненію извѣстнаго числа фактовъ, конечно, отвергнетъ мою теорію». По поводу этой фразы г. Страховъ и вмѣстѣ съ Данилевскимъ, и за свой счетъ глумится надъ Дарвиномъ. «Съ дѣтскимъ
можным формулировать главное осуждение против дарвинизма в следующих выражениях: «Итак, беда и прелесть теории заключается в общих принципах и общих из них выводах, в неопределенности формул и приемов. Беда именно в том, что дарвинисты довольствуются общими положениями, не заботясь о проведении их по всем частностям, и употребляют неопределенные приемы, не замечая их неопределенности и стараясь устранить ее». Но где же хоть тень доказательства этого голословного обвинения? Где же примеры несостоятельности дарвинизма в применении к частностям? Почему же именно такие ученые, как Гукер, как Декандоль, как Аза-Грей, деятельность которых уже никак не отличалась «неопределенностью» или недостатком «частностей», особенно горячо приветствовали дарвинизм, а последний из них метко назвал его «рабочею гипотезой», т. е. именно таким учением, которое является могучим орудием при исследовании «частностей», — орудием, которым действительно, вот уже четверть века, пользуются именно натуралисты, двигающие науку вперед? И, наоборот, где те «частности», о которые разбился дарвинизм? Вот г. Страхов на восьмидесяти, а г. Данилевский на сотнях страниц пытались уловить противоречие дарвинизма с одною только частностью, с одним фактом — фактом существования скрещивания, но весь их труд пропал втуне.
Подобно Данилевскому, видя бесплодность своих попыток доказать несостоятельность дарвинизма по существу, г. Страхов пытается уверить своего читателя, что это учение не может и не быть слабым, потому что… потому что оно — произведение англичанина. А англичане, известно, (г. Страхов это считает, кажется, аксиомой), неспособны к здравому мышлению. Г. Страхов, по-видимому, считает это настолько очевидным, что на полустраничке развивает какую-то темную теорию, на основании которой выходит, что англичане, как эмпирики, питают отвращение к отвлеченному мышлению и, в то же время, какою-то роковою силой толкаются в эту, антипатичную им, область, вследствие чего и городят невозможные теории. Таким образом, на долю английского ума сердитый г. Страхов выбрасывает только два, правда, трудно совместимые, но за то одинаково нелестные недостатка: грубый, не рассуждающий эмпиризм и бестолковую, беспочвенную отвлеченность. Насколько такое, очевидно, вызванное капризом, представление соответствует действительности, т. е. тому представлению об особенностях английского ума, которое должен был себе составить всякий знакомый с историей и современным состоянием положительных наук, не стану распространяться, — это отвлекло бы слишком далеко от сущности спора, — и перейду к непосредственному обвинению Дарвина, как и всегда, на основании одной выхваченной у него фразы. Вот она: «Всякий, чей умственный склад заставляет приписывать большее значение необъяснимым трудностям, чем объяснению известного числа фактов, конечно, отвергнет мою теорию». По поводу этой фразы г. Страхов и вместе с Данилевским, и за свой счет глумится над Дарвином. «С детским
