г. Страховъ, очевидно, усматриваетъ корень всего разоблаченія. Это, очевидно, кульминаціонный пунктъ всей полемики[1]. Смыслъ этой цитаты слѣдующій. Данилевскій, отправляясь все отъ того же положенія, совершенную невозможность котораго мы показали, т.-е. отъ предположенія, что Дарвинъ требуетъ, чтобы измѣненія зарождались въ громадномъ (1/5—1/2) числѣ представителей данной формы, разсуждаетъ далѣе слѣдующимъ образомъ: органическія существа, животныя и растенія, представляютъ намъ ту особенность, которую короче всего выражаютъ словомъ цѣлесообразность. Въ этомъ всѣ согласны, и прежде эту цѣлесообразность считали предустановленной, предопредѣленной. Но, по Дарвину, измѣнчивость есть вообще результатъ вліянія среды, — значитъ, разсуждаетъ Данилевскій, «предустановленная, предопредѣляющая цѣлесообразность» только переносится съ одного мѣста на другое — съ самаго организма на среду: прежде говорили, что существа созданы цѣлесообразно, а дарвинизмъ учитъ, что цѣлесообразно дѣйствуетъ среда. Слѣдовательно, образованіе органическихъ формъ остается «тайною непостижимой» и, во всякомъ случаѣ, свидѣтельствуетъ о «цѣлесообразной разумности» этого процесса, а это уже, по мнѣнію г. Страхова, равносильно отказу самого Дарвина отъ своей теоріи.
Приведя длинную выписку, содержаніе которой мы могли передать въ нѣсколькихъ словахъ, нисколько не ослабляя ея смысла, г. Страховъ приходитъ въ восторгъ и восклицаетъ: «Вотъ ясная и опредѣленная рѣчь, съ которой всякій долженъ согласиться, какихъ бы онъ воззрѣній ни держался! Ибо это есть чистый анализъ: тутъ взяты извѣстныя понятія и сдѣланъ изъ нихъ правильный выводъ». Вопреки г. Страхову, я утверждаю, что не мало-таки не долженъ согласиться съ этою рѣчью не только, напримѣръ, я, человѣкъ иныхъ воззрѣній, но даже самъ г. Страховъ, человѣкъ одинаковыхъ съ Данилевскимъ воззрѣній, разумѣется, подъ условіемъ, что для него истина дороже другихъ соображеній. Что разсужденіе Данилевскаго есть чистый анализъ, я согласенъ; что онъ взялъ за исходную точку извѣстныя понятія, также вполнѣ вѣрно. Вся бѣда въ томъ, что взялъ-то онъ для анализа «извѣстныя понятія», да не тѣ, которыя долженъ былъ взять. Это «всегдашняя ошибка» діалектиковъ, забывающихъ, что ихъ анализъ — только механизмъ, одинаково успѣшно обработывающій и зерно, и труху, и тѣ, и не тѣ посылки, которыя требуется взять. Анализъ можетъ быть и очень «чистъ», но бѣда, если аналитикъ, желая анализировать муку, возьметъ для анализа песокъ. Такой-то обидный случай и приключился съ Данилевскимъ. Онъ отправляется отъ того положенія, что дарвинизмъ вынужденъ будто бы допустить цѣлесообразность воздѣйствія условій на организмъ. Но откуда онъ это взялъ? Что дарвинизмъ не дѣлаетъ такой посылки, должно быть извѣстно, я полагаю, всякому, кто рѣшается говорить, тѣмъ болѣе писать
- ↑ Такъ смотритъ на дѣло самъ г. Страховъ, заявляющій, что могъ бы на этомъ покончить съ Дарвиномъ и со мной.
г. Страхов, очевидно, усматривает корень всего разоблачения. Это, очевидно, кульминационный пункт всей полемики[1]. Смысл этой цитаты следующий. Данилевский, отправляясь всё от того же положения, совершенную невозможность которого мы показали, т. е. от предположения, что Дарвин требует, чтобы изменения зарождались в громадном (1/5—1/2) числе представителей данной формы, рассуждает далее следующим образом: органические существа, животные и растения, представляют нам ту особенность, которую короче всего выражают словом целесообразность. В этом все согласны, и прежде эту целесообразность считали предустановленной, предопределенной. Но, по Дарвину, изменчивость есть вообще результат влияния среды, — значит, рассуждает Данилевский, «предустановленная, предопределяющая целесообразность» только переносится с одного места на другое — с самого организма на среду: прежде говорили, что существа созданы целесообразно, а дарвинизм учит, что целесообразно действует среда. Следовательно, образование органических форм остается «тайною непостижимой» и, во всяком случае, свидетельствует о «целесообразной разумности» этого процесса, а это уже, по мнению г. Страхова, равносильно отказу самого Дарвина от своей теории.
Приведя длинную выписку, содержание которой мы могли передать в нескольких словах, нисколько не ослабляя её смысла, г. Страхов приходит в восторг и восклицает: «Вот ясная и определенная речь, с которой всякий должен согласиться, каких бы он воззрений ни держался! Ибо это есть чистый анализ: тут взяты известные понятия и сделан из них правильный вывод». Вопреки г. Страхову, я утверждаю, что не мало-таки не должен согласиться с этою речью не только, например, я, человек иных воззрений, но даже сам г. Страхов, человек одинаковых с Данилевским воззрений, разумеется, под условием, что для него истина дороже других соображений. Что рассуждение Данилевского есть чистый анализ, я согласен; что он взял за исходную точку известные понятия, также вполне верно. Вся беда в том, что взял-то он для анализа «известные понятия», да не те, которые должен был взять. Это «всегдашняя ошибка» диалектиков, забывающих, что их анализ — только механизм, одинаково успешно обрабатывающий и зерно, и труху, и те, и не те посылки, которые требуется взять. Анализ может быть и очень «чист», но беда, если аналитик, желая анализировать муку, возьмет для анализа песок. Такой-то обидный случай и приключился с Данилевским. Он отправляется от того положения, что дарвинизм вынужден будто бы допустить целесообразность воздействия условий на организм. Но откуда он это взял? Что дарвинизм не делает такой посылки, должно быть известно, я полагаю, всякому, кто решается говорить, тем более писать
- ↑ Так смотрит на дело сам г. Страхов, заявляющий, что мог бы на этом покончить с Дарвином и со мной.
