данная власть дѣлать: что угодно и распоряжаться человѣческою жизнью—вино слишкомъ сильное для человѣческой природы; при наступающемъ головокруженіи, человѣкъ все видитъ въ красномъ и неистовство его переходитъ въ дикое звѣрство. Сущность народнаго возстанія въ томъ и заключается, что, вырвавшись изъ руководившей ими власти, страсти разнуздываются и геройство смѣшивается съ убійствомъ. Эли, вошедшій первымъ, Шолла, Гюлленъ, храбрецы первыхъ рядовъ, солдаты французской гвардіи, знакомые съ законами войны, тѣ стараются сдержать данное слово; но толпа, насѣдающая на нихъ сзади, не знаетъ кого бить, и бьетъ на угадъ. Она щадитъ швейцарцевъ, стрѣлявшихъ въ нее, потому что, по синимъ балахонамъ, принимаетъ ихъ за арестантовъ; а, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ остервенѣніемъ набрасывается на инвалидовъ, открывшихъ ей ворота. Тому человѣку, который помѣшалъ губернатору взорвать крѣпость, отсѣкаютъ саблею кисть руки, затѣмъ протыкаютъ его наскозь двумя ударами шпаги и вѣшаютъ, а руку его, ту самую, что спасла цѣлый кварталъ Парижа, какъ трофей, носятъ по городу. За долгіе часы обстрѣливанія крѣпости въ толпѣ проснулся инстинктъ убійства; жажда крови, непоборимымъ стремленіемъ, охватила даже тѣхъ, кто до этого стоялъ далеко въ сторонѣ. Малѣйшій крикъ увлекаетъ ихъ: для этого достаточно возгласа „караулъ!“ Стоитъ посмотрѣть, что одинъ бьетъ, какъ и другіе начинаютъ дѣлать то же самое. „У кого не было при себя оружія—говоритъ одинъ офицеръ[1]—тотъ бросалъ въ меня каменья; женщины скрежетали зубами и грозили мнѣ кулаками. Позади меня уже были убиты двое изъ моихъ солдатъ… Наконецъ, подъ общею угрозою быть повѣшаннымъ, я добрался до городской ратуши, отъ которой находился въ разстояніи ста шаговъ, тогда ко мнѣ поднесли насаженную на копье человѣческую голову, совѣтуя полюбоваться ею, такъ какъ это голова Лонея (губернатора)“. Несчастный, выходя, получилъ ударъ шпаги въ правое плечо; когда онъ проходилъ по улицѣ Сентъ-Антуанъ, „ему рвали волосы и наносили удары“. Подъ аркою Сенъ-Жанъ онъ былъ „опасно раненъ“. Вокругъ него спорили; кто говорилъ „надо ему перерѣзать шею“, другіе хотѣли „повѣсить его“, наконецъ, третьи предпочитали „привязать къ хвосту лошади“. Въ полномъ отчаяніи, желая избавиться отъ мукъ, несчастный возопилъ: „пусть убьютъ меня!“ и, отбиваясь, толкнулъ ногою въ нижнюю часть живота одного изъ державшихъ его. Въ ту же минуту его подхватываютъ на штыки, волочатъ до канавы, топчутъ трупъ ногами, съ криками: „это чудовище предало насъ! нація требуетъ его головы, чтобы показать ее народу!“ и человѣку, получившему пинокъ ногою, предоставляютъ привилегію собственноручно отсѣчь у трупа голову. Этотъ послѣдній, какой-то вахлакъ, оказавшійся поваромъ безъ мѣста, и „пришедшій въ Бастилію просто, чтобы
- ↑ Разсказъ командира тридцати двухъ швейцарцевъ.—Разсказъ виноторговца Шолла, одного изъ побѣдителей.—Допросъ Дено, отсѣкшаго голову Лонею.
данная власть делать что угодно и распоряжаться человеческою жизнью — вино слишком сильное для человеческой природы; при наступающем головокружении, человек все видит в красном и неистовство его переходит в дикое зверство. Сущность народного восстания в том и заключается, что, вырвавшись из руководившей ими власти, страсти разнуздываются и геройство смешивается с убийством. Эли, вошедший первым, Шолла, Гюллен, храбрецы первых рядов, солдаты французской гвардии, знакомые с законами войны, те стараются сдержать данное слово; но толпа, наседающая на них сзади, не знает кого бить, и бьет наугад. Она щадит швейцарцев, стрелявших в нее, потому что, по синим балахонам, принимает их за арестантов; а, вместе с тем, с остервенением набрасывается на инвалидов, открывших ей ворота. Тому человеку, который помешал губернатору взорвать крепость, отсекают саблею кисть руки, затем протыкают его наскозь двумя ударами шпаги и вешают, а руку его, ту самую, что спасла целый квартал Парижа, как трофей, носят по городу. За долгие часы обстреливания крепости в толпе проснулся инстинкт убийства; жажда крови, непоборимым стремлением, охватила даже тех, кто до этого стоял далеко в стороне. Малейший крик увлекает их: для этого достаточно возгласа „караул!“ Стоит посмотреть, что один бьет, как и другие начинают делать то же самое. „У кого не было при себя оружия — говорит один офицер[1] — тот бросал в меня каменья; женщины скрежетали зубами и грозили мне кулаками. Позади меня уже были убиты двое из моих солдат… Наконец, под общею угрозою быть повешенным, я добрался до городской ратуши, от которой находился в расстоянии ста шагов, тогда ко мне поднесли насаженную на копье человеческую голову, советуя полюбоваться ею, так как это голова Лонея (губернатора)“. Несчастный, выходя, получил удар шпаги в правое плечо; когда он проходил по улице Сент-Антуан, „ему рвали волосы и наносили удары“. Под аркою Сен-Жан он был „опасно ранен“. Вокруг него спорили; кто говорил „надо ему перерезать шею“, другие хотели „повесить его“, наконец, третьи предпочитали „привязать к хвосту лошади“. В полном отчаянии, желая избавиться от мук, несчастный возопил: „пусть убьют меня!“ и, отбиваясь, толкнул ногою в нижнюю часть живота одного из державших его. В ту же минуту его подхватывают на штыки, волочат до канавы, топчут труп ногами, с криками: „это чудовище предало нас! нация требует его головы, чтобы показать ее народу!“ и человеку, получившему пинок ногою, предоставляют привилегию собственноручно отсечь у трупа голову. Этот последний, какой-то вахлак, оказавшийся поваром без места, и „пришедший в Бастилию просто, чтобы
- ↑ Рассказ командира тридцати двух швейцарцев. — Рассказ виноторговца Шолла, одного из победителей. — Допрос Дено, отсекшего голову Лонею.
