съ Яковомъ. »Ай, дядюшка!« вскрикнула она, »что́ это вы дѣлаете?«
А это, видите, не я, а Яковъ…. чуть каганца у ней изъ рукъ не вышибъ.
»Марта, ясочка моя!« шепчетъ.
А тутъ и старый Коханъ выглянулъ, а за нимъ стоитъ Каханиха. Поздоровались мы съ ними.
»Э, дочка!« говоритъ старый, »дорогихъ гостей въ хату просятъ, а ты тутъ ластишься. Иди, моя косатка.« И пропустилъ ее впередъ въ двери.
Вошли мы, помолились, поклонились, да и сѣли.
Старый ужинать проситъ. Мать съ дочкой около печи хлопочетъ, а мы другъ на друга поглядываемъ да всё рѣчь завести собирается.
Каханъ…. вы, правда, отъ роду его не видали. Этого человѣка еще съ-молоду всѣ уважали. Когда онъ еще паробкомъ былъ, то стоило ему черною бровью повесть, всѣ дѣвки по немъ сохнутъ, просто—съ ума сходятъ; а теперь, какъ возмужалъ да постарѣлъ, дернетъ только сѣдымъ усомъ, вся громада ужъ и примѣчаетъ. Первый человѣкъ на селѣ! Поглядѣли бы вы на него!
с Яковом. «Ай, дядюшка!» вскрикнула она, «что́ это вы делаете?»
А это, видите, не я, а Яков…. чуть каганца у неё из рук не вышиб.
«Марта, ясочка моя!» шепчет.
А тут и старый Кохан выглянул, а за ним стоит Каханиха. Поздоровались мы с ними.
«Э, дочка!» говорит старый, «дорогих гостей в хату просят, а ты тут ластишься. Иди, моя косатка.» И пропустил ее вперед в двери.
Вошли мы, помолились, поклонились, да и сели.
Старый ужинать просит. Мать с дочкой около печи хлопочет, а мы друг на друга поглядываем да всё речь завести собирается.
Кахан…. вы, правда, отроду его не видали. Этого человека еще смолоду все уважали. Когда он еще паробком был, то стоило ему черною бровью повесть, все девки по нём сохнут, просто — с ума сходят; а теперь, как возмужал да постарел, дернет только седым усом, вся громада уж и примечает. Первый человек на селе! Поглядели бы вы на него!
