лавочки зеленыя, все чистенько такъ, такъ все прибрано.
»Славный садикъ, Яковъ.«
»Славный, дядя.«
Долгонько мы сидѣли да грустили, пока дождались.
»Пани встала«, говорятъ намъ.
Позвали насъ въ комнаты. Вошли мы—и въ глазахъ у насъ зарябило: и зелено, и красно, и сине, и бѣло…. Чего, чего тамъ не было! Можетъ, случалось вамъ заглянуть въ жидовскую лавочку: всего, всего въ ней много, всякой всячины, сразу и не разберешь, что́ тутъ хорошо, а что́ тутъ—съ позволенья сказать—никуда не годится, развѣ только людей морочитъ, аби́, ба́бо, ря́бо[1]. Такъ и тутъ. По угламъ блеститъ, по стѣнамъ сіяетъ.
Выбѣжали какія-то барышни, куцыя да вертлявыя, словно сороки; повертѣлись, повертѣлись передъ нами, да и шмыгъ за двери. Въ самую уже обѣденную пору вкатила къ намъ пани, словно на колесахъ, пухлая такая, точно на дрожжахъ взошла,—въ перстняхъ дорогихъ, въ атласахъ. Подошла
- ↑ Было бы, баба, пестро.
лавочки зеленые, всё чистенько так, так всё прибрано.
«Славный садик, Яков.»
«Славный, дядя.»
Долгонько мы сидели да грустили, пока дождались.
«Пани встала», говорят нам.
Позвали нас в комнаты. Вошли мы — и в глазах у нас зарябило: и зелено, и красно, и сине, и бело…. Чего, чего там не было! Может, случалось вам заглянуть в жидовскую лавочку: всего, всего в ней много, всякой всячины, сразу и не разберешь, что́ тут хорошо, а что́ тут — с позволенья сказать — никуда не годится, разве только людей морочит, аби́, ба́бо, ря́бо[1]. Так и тут. По углам блестит, по стенам сияет.
Выбежали какие-то барышни, куцые да вертлявые, словно сороки; повертелись, повертелись перед нами, да и шмыг за двери. В самую уже обеденную пору вкатила к нам пани, словно на колесах, пухлая такая, точно на дрожжах взошла, — в перстнях дорогих, в атласах. Подошла
- ↑ Было бы, баба, пестро.
